Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира - Кшиштоф Борунь

«Не вся в конце концов листва с меня осыпалась, — подумалось ему как-то. — Может, надежда еще есть, и разница в годах между Одолой Лешак (так звали девушку) и мною преодолима».

В те дни дело кипело в руках Исайло Сука, с ним расплатилась стеклорезная мастерская, работа над копией продвигалась быстрее и получалась лучше, чем того можно было желать, он уже прямо-таки ждал часа, когда иссякнут чудеса и кончится везенье. Тут-то он и посватался к Одоле и получил согласие, которое тогда, в канун второй мировой войны, никому, кроме жениха, не показалось ни важным, ни удивительным.

С осени сорокового года обрученные прогуливались парой, не замечая крепчавшего ветра, или на веранде «Трех шляп» угощались сваренной в савской воде фасолью, и Одола с изумлением заметила однажды, что листья миндального дерева, под которым они сидели, падают прямо в тарелку Исайло Суку, а он, нимало не смущаясь, отправляет их в рот вместе с выловленными из похлебки кусочками копченого мяса.

«Не поторопилась ли я? — приходило порой ей в голому, — Что здесь почем — не довелось еще узнать».

А потом пришел день венчанья, захлебнулся в чашах с вином, и вещи обесцветились и принялись выстраиваться возле них полукругом. Ожидая гостей на скромное свадебное торжество, Исайло Сук заканчивал копию «Брака в Кане» и, смакуя удовольствие, загодя рассаживал приглашенных по образцу, подсказанному картиной. Правда, одна фигура никак не вписывалась в фреску XV века. То был брат невесты. Этого рыжего молодого человека, о котором поговаривали, что не только волосы, но и мысли его отдают красным и что он носит бороду как знамя — в знак протеста, Исайло Сук тщетно искал среди присутствующих на бракосочетании в Кане и, наконец, махнув рукой, решил, что брата невесты, изображенной на фреске, вообще не было на свадебном обеде. Повеселились славно, оказалось, что брат и сестра умеют петь тихонько, словно бы идущими из другого дня голосами, а Исайло Сук и Одола надрезали пальцы и уронили в общую чашу две капли крови, смешавшиеся, как на фреске, и выпили каждый свою долю, а чашу выкинули за окно, которое еще поутру Одола убрала первыми цветами, высаженными в корытце с тщательно просеянной землей. Одола внесла в мансарду над аптекой тяжелый узел волос, за который вечно цеплялись паутинки, а также запах новой обуви и быстрые руки, которые, садясь, подкладывала под себя. В своем новом жилище она с непривычки то и дело ушибала локти, но, принявшись однажды наводить порядок, так уже и не смогла остановиться, неутомимая, как ручей. Разбирая книги, сваленные в кучи под покатой крышей, она нашла множество мелких вещиц, забытых между страницами в дни, совершенно ей чуждые. Взяв поднос, она собрала на нем груду удивительных закладок, о которых так и не вспоминали неизвестные читатели: ножнички для стрижки усов, сплющенные сигареты, сухие лимонные корочки, кисточки для рисования и даже лорнет.

Так началась их совместная жизнь, жена привыкала к мужу, а в свободное время училась мужнину ремеслу, избрав, однако, не живопись, а скульптуру — лепила, глядя на фрески, небольшие фигурки святых. Это прекрасно у нее получалось, и она продавала этих маленьких куколок из обожженной глины, «еретиков», шутила она, переметнувшихся из православия в католицизм, который, как известно, ваять особы, причисленные к лику святых, разрешает. Так-то, контрабандой, и попали в свое время прославленные святые в вечный город Рим. Бывало, вечерами, когда они сидели, занятые каждый своим делом, а над ними нависал косой потолок мансарды, Исайло Сук, глядя на свои перепачканные красками пальцы, соединенные кисточкой с холстом, подумывал, не совершает ли он ошибку, столь дотошно воспроизводя детали оригинала? Не лучше было бы и для картины, и для Одолы, его жены, если б он не был им столь безупречно верен и хотя б иногда давал себе волю…

Время летело, пришла война, и Одола поняла, что вообще не вышла бы замуж, если б не приняла предложение Исайло Сука. Улицы опустели, не вернулись в Белград многие их знакомые, и в числе прочих пропал брат Одолы. Одола жила в постоянной тревоге, но продолжала работать, и лишь по ее постепенно тускневшим волосам можно было догадаться, насколько измучили ее бессонница и усталость. Бросалось в глаза, что уши и пальцы ее стали почти прозрачными. Теперь она ткала и продавала небольшие коврики, вплетая в их узоры силуэты старых сербских монастырей, найденные в эскизах мужа.

Он между тем по-прежнему копировал фрески и в 1943 году как раз собрался перенести на полотно «Тайную вечерю», украшавшую свод одного из храмов Печской патриархии, — сюжет, уже скопированный им перед самой войной. Конечно, сейчас не было возможности бродить по монастырям, так что пришлось довольствоваться старыми зарисовками. Он работал дни напролет, переложив на плечи Одолы заботы о хлебе и одежде, а в сумерки, как когда-то, опять повадился ходить в открытый до комендантского часа кабачок «Под липой», где можно было хлебнуть кукурузной водки и кофе из жареной сои. Здесь, в тесноте, за длинным столом, стоявшим во втором зале кабачка, в глубине подвала, он сидел, как всегда заказав свои два стакана вина, в окружении совершенно незнакомых людей, потихоньку привыкая к ним, как пес к блохам. Мало-помалу он стал узнавать тех, кто разок-другой уже попадался ему тут на глаза, и однажды, сидя, как обычно, в центре стола (отсюда видна была входная дверь), сам того не заметив, принялся распределять между посетителями роли персонажей с картины, над которой сейчас трудился. Со временем он нашел среди завсегдатаев лики апостолов Петра и Павла, потом безбородого Иоанна, Луку с курчавой, как и на фреске, бородой и мохнатыми ресницами, так что его «тайная вечеря» постепенно собиралась за длинным столом кабачка «Под липой». Случалось, кое-кто из уже узнанных героев исчезал, но это не было серьезной помехой, так как среди новичков легко отыскивалось подходящее для замены лицо. Осенью сорок третьего года Исайло Сук почти завершил работу — и дома, и там, в кабачке; недоставало только двух фигур — Спасителя и Иуды. Христа необходимо поместить где-то здесь, в центре, где сижу обыкновенно я сам, прикидывал он, и его глаза беспрестанно перебегали от человека к человеку в поисках лица, напоминавшего чертами учителя с «Тайной вечери» в Пече. Место Иуды, в проходе, напротив Христа, почему-то всегда пустовало, и поэтому Исайло Суку никак не удавалось рассмотреть в ком-нибудь из посетителей еще и его.

Однажды вечером, под закрытие, Исайло Сук, сидя за длинным столом на своем обычном месте, ел ячневую кашу с луком, как вдруг снаружи послышались выстрелы и клочья разорванной уличной тишины повисли в воздухе. На мгновенье зал замер, а потом, когда гул голосов вновь наполнил кабачок, по ступенькам кубарем скатился, влетел внутрь парень в синих выцветших брюках. Торопливым шагом он направился в глубь погребка. Без лишних слов, стараясь остаться незамеченным, он сел за стол напротив Исайло Сука, окостеневшего от ужаса. Перед ним был брат Одолы Лешак, его жены, и, несомненно, это он спасался от немецкого патруля. Уставившись в рыжие волосы и бороду, Сук тут же узнал его: этот мог быть Иудой! И не только тем, с фрески, чье место он занял, но и подлинным — ведь обратись он к Исайло Суку здесь при всех, откроется их знакомство, и немцы, ворвавшись, уведут обоих.