Театр китового уса - Джоанна Куинн

– Я могу поехать? – говорит Кристабель. – Меня могут послать?

– Поговори с полковником Дрейком. Я лишь сборщик фазанов. – Он поднимается на ноги и начинает толкать кровать Флосси через комнату, придвигая к кровати Кристабель.

– Леон, что ты, черт подери, делаешь?

– Эти кровати – кровати детей. Я делаю кровать побольше, – говорит он, сдвигая две кровати вместе, прежде чем устроиться на покрывале.

Кристабель хмурится, затем забирается на кровать возле него, водружая кружку с вином на прикроватный столик.

– Когда ты встретишься с Перри? Завтра?

– Наверное.

– Ты не мог бы взять меня с собой? Чтобы я поговорила с ним.

– Возможно, – говорит он, закрывая глаза. – Я устал. Я соглашусь с чем угодно.

Она укладывается, сложив руки на груди и вперив взгляд в потолок, время от времени поглядывая на Леона. В голове жужжит от мыслей о разговоре с Перри, об убеждении его позволить ей поехать во Францию. Она жует нижнюю губу. Она не может перестать дергать ногами.

Она снова смотрит на Леона, на его длинное тело, лежащее рядом. Она никогда не была в доме наедине с мужчиной. С одной стороны у него задралась рубашка, обнажая кусочек кожи. Через какое-то время она говорит:

– Ты читал «Моби Дика»?

– Я необразован. Я не читаю.

– Прочитай. Тебе понравится.

– Тогда перескажи мне. Историю на ночь.

– Ну. В начале сцена, когда китобой Измаил должен делить постель с татуированным дикарем по имени Квиквег, который спит с томагавком.

– Какой интересный человек.

– Они встречаются в таверне и вынуждены разделить комнату, – говорит Кристабель, затем добавляет: – ты хочешь спать?

Он открывает глаза, поворачивается к ней:

– Не могу. Кто-то разговаривает.

– Я вспомнила сцену в великом литературном произведении и подумала, что поделюсь ею.

Он закладывает руку за голову.

– Что происходит в таверне?

– Они спят вместе, – говорит она через мгновение. – Измаил говорит, что лучше спать с трезвым каннибалом, чем с пьяным христианином.

– Я не думал, что это такого рода книжка, – отвечает он.

– Не такая. Но они спят в одной кровати.

– Между ними что-то происходит?

– Сложно сказать.

– Может, происходит, когда они в море, – говорит Леон. – У моряков такое часто бывает.

– Измаил все же говорит, что Квиквег обвивает его руками в «супружеском объятье».

Они мгновение смотрят друг на друга, затем Леон медленно тянется к ней, чтобы развязать пояс халата.

– Что ты делаешь? – говорит она.

– То, что ты просишь, – говорит он. – Что это, прямой узел?

– Двойной прямой узел.

– Мне придется разрезать его ножом.

– Только попробуй.

Он умело развязывает пояс ее халата, обнажая ее полосатую пижаму.

– Вот, – говорит он. – Теперь ты свободна от уродливого дедовского халата. Можешь его снять. – Она открывает рот, но Леон говорит первым: – Кристабель, если хочешь, чтобы я спустился вниз и лег спать в кошачьей корзинке, я уйду. Но не пытайся сказать мне, что хранишь себя для мужа и что-то в этом роде, я слишком устал для речей.

– Я не храню себя для мужа, – говорит она. – Или кого-то еще.

– И не должна, – говорит он.

– Хотя некоторые мужчины предпочитают женщин, которые хранят себя, знаешь ли. Не то чтобы меня это волновало.

– Каких женщин я предпочитаю, по-твоему? – говорит он.

– Понятия не имею.

– Я тебе столько открыток присылал, Кристабель.

– Большая часть была непристойная.

– Именно, – он смеется. – Они были ужасно смешными. Та из Плимута – помнишь картинку? С маленьким мужем и большой женой на шезлонге.

– Они все были ужасны, – с улыбкой говорит она.

– Кроме того, когда я в Лондоне, то всегда по твоему наказу вожу тебя на обеды.

– За которые платит Перри.

– Это все мелочи. – Он склоняет голову набок. – Нервничаешь?

– В каком это смысле нервничаю?

– Нервничаешь, что у тебя в комнате мужчина? Поэтому хочешь рассказывать мне сказки?

Это шпилька, какими он подначивал ее в детстве, и она узнает ее. Знает, куда идти отсюда.

– Как ты смеешь, – говорит она, садясь, чтобы снять халат. – Похоже, будто я нервничаю? – И тогда в ней появляется что-то властное, что-то смелое, подталкивающее ее. Как однажды она держала ладонь над пламенем, она начинает расстегивать рубашку пижамы.

Леон приподнимается на локтях, следит за ней с привычной нахальной полуулыбкой на лице, но в его глазах проявилось что-то новое, более спокойное. Улыбка сопутствует взгляду, бродящему по ней, пока она снимает рубашку. Ее освещает трепещущий огонь, и он протягивает руку, чтобы коснуться кожи на ее ключице, пробегает вдоль нее пальцами.

– Тебе холодно? – говорит он.

– Нет, – отвечает она. – Ты не замерзнешь. Ты же остался в рубашке, в конце концов.

– Остался, – говорит он, стараясь снять ее.

Теперь они одинаковы: раздетые до пояса оппоненты. По груди Леона сбегает дорожка темных волос. На ребрах фиолетовый синяк, на плече расплывшаяся татуировка.

Кристабель кивает на нее.

– Ты и вправду дикарь. Что это?

– Проиграл пари в Данциге, – говорит он.

– В смысле что это должно изображать?

– Корабль. Смотри, у него есть паруса. Маленький флаг. Тебе нужны очки?

– Нет, – говорит она и прикасается к нему так обыденно, как может. – Ничуть не похоже на флаг.

– Что ничуть не похоже на флаг?

– Вот здесь.

– Коснись еще раз, чтобы я точно понял, какую часть ты имеешь в виду.

Они замирают – как боксеры, обходящие друг друга на ринге. Она обводит контур корабля, затем чернильный океан, по которому тот плывет. Огонь отбрасывает тени по комнате. Снаружи продолжает идти дождь. Кристабель двигается первой, тянется к нему и тянет его к себе – прежде чем лишится храбрости.

Кофе, чай

Декабрь 1942

Кристабель будто с большой глубины медленно выплывает из сна на поверхность. Похоже на удовольствие от пробуждения после длинного дня на пляже; постепенно вернуться в тело, хорошенько поработавшее и хорошенько отдохнувшее. Она с удовлетворением тянется, закидывая за голову руки и изгибая спину, приподнимая тело с матраса и вытягиваясь во всю полную длину, как тетива, пока не распластает ладони на стене за кроватью, одновременно вспоминая, что и в ночи была в той же позе. Эхо движения пробегает по ней, как дрожь.

Она открывает глаза. Раннее утро, по-прежнему темно и льет, но оставшиеся в камине угли слабо тлеют, и какой-то свет льется из открытого окна, опершись на подоконник которого курит Леон. Он натянул брюки. Она разглядывает кожу его спины, линию позвоночника. Как занятно, что она касалась этой кожи, чувствовала, как эти лопатки движутся под ладонями. Как удовлетворительно было следить за ним, понимая это. У нее нет желания двигаться. Она насыщена завоеванием. Она шевелит