Черная свеча - Владимир Высоцкий

— За здоровье молодых! — произнес глухим голосом Ираклий. — Пусть ваш союз будет таким же надежным, крепкий, как наша любовь к свободе!

И опять суровость осталась при них строгим щитом онемевших чувств. Головы запрокинулись почти едино, выдох, согретый обжигающим дыханием спирта, тоже был общий.

— Вино горьковато, — натянуто улыбнулся Ольховский.

— Зажрался Борман! — тут же осадил его не оценивший намека Озорник. — Дай мне свою долю!

Ведров покрутил пальцем у виска, Гнатюк поддержал Яна Салича:

— Действительно, горчит…

— Горько! — завопил прозревший Озорник.

— Горько! — пискнула кассирша Клава, стреляя по сторонам глазами. — Очень! Очень горько!

Наталья чуть запрокинула голову, приняла долгий поцелуй жениха.

— Во дает! — восхищенно, но не громко позавидовал Барончик. — Так только мариманы могут.

— Селиван, налей! — приказал порозовевший Дьяк. — Сказать должен вам: примите низкий поклон за оказанную честь…

Дьяк поклонился грациозно, но сдержанно.

— Этого Никанор никогда не забудет. До конца отведенных мне дней помнить буду и благодарить. Пусть в царствии вашем семейном правит любовь с согласием. Пусть все будет поделено поровну: и счастье, и горе…

Он не кончил: в дверь осторожно постучали. Наташа сдернула фату с головы, а Фунт почти механическим движением сунул руку за голенище сапога.

— Товарищи так не просятся, — усмехнулся довольный общим испугом Ольховский, отхлебнув из кружки глоток спирта.

— Входи, чо царапаешься! — потребовал сердитый Дьяк.

Дверь отворилась. На пороге с букетом настоящих гвоздик стоял Никандра Лысый.

— Как насчет незваных гостей? Извиняйте за опоздание!

— О чем ты говоришь, Никандра?!

Лысый обнялся с женихом и протянул цветы невесте. Она осторожно поцеловала Никандру в щеку.

— Вы — наш добрый гений!

— Оставьте меня в рядовых друзьях. Тем окажете

— Будешь говорить, Никандра? — спросил Дьяк. — Меня ты перебил по-хулигански.

— Извини, Евстафьич. Говорить не буду, но за счастье молодых непременно выпью. Кто со мной?

Кружки сошлись над столом с глухим хлопающим звуком.

— Теперь бы и песняка давануть не грех!

Гнатюк обошел взглядом каждого бандеровца.

— Давай! Давай, хлопцы! — поощрил Дьяк. — Пущай мальчонка тот запущенный порадуется.

— Зяма его спать устроил, — сказал Лысый, забирая рукой из чашки кусок холодца.

Дьяк повернулся вправо, поманил Озорника. Зэк подошел, вытирая о пиджак жирные пальцы, опустил большую узколобую голову, будто хотел пободаться с вором.

— Смени Зяму.

— Просим песню! — захлопала в ладоши Наталья. — Наша семейная просьба. Мне Вадим уже рассказывал.

Они грянули одним мощным голосом, так что спящий Убей-Папу вздрогнул и блаженно улыбнулся во сне.

Песня сразу одолела забродивший в зэках хмель, до приятного просветления очистив головы.

Невеста смотрела на певцов, как зачарованная, сжимая при каждом новом взлете голосов тонкими пальцами сильную руку жениха. После третьей песни Барончик ринулся в пляс, выбивая по деревянному полу искрометную цыганочку. Столкнулись вновь над столом кружки. Кто-то выругался, и бледный голос Ольховского предупредил бригадира:

— Еще немного, и их не остановить.

— Где наш посаженый папа?

Ян Салич пожал плечами как раз в тот момент, когда Зяма вцепился ему в лацкан пиджака, спросил свистящим шепотом:

— Борман, ты Гитлера уважаешь?

— Нас не представили…

— Ух, ёра! Хоть бы адресок оставил, где деньги спрятал, или усыновил. Ласки в тебе, суке, нет. Помрешь ведь скоро.

— Хорошо, — устало согласился Ольховский, — записывайте адрес.

Зяма от неожиданности тряхнул головой и, сразу став серьезным, вплотную приблизился своим лицом к лицу Яна Салича:

— Не гоните, фашистяка?! Говорите. У меня шикарная память на деньги.

— Москва, Петровка, 38.

Калаянов клацнул зубами у самого носа невозмутимого Ольховского, имитируя укус:

— Вы — законченный негодяй! Самый гадкий покойник из тех, кто забыл занять свое место в гробу. Обмануть доверчивого юношу!

— Отец Кирилл, — окликнул Тихомирова Упоров, — оставляю Натали на ваше попечение.

— Сделайте милость.

Вадим подвинул стул и через вторую дверь вышел в коридор. Он расстегнул ворот рубахи, стащил с шеи надоевший галстук с голозадой русалкой, спрятал его в карман. Прислушиваясь к вязкой, зажатой в узком проходе тишине, прошел осторожно по проседающим половицам и уловил едва различимый шумок. Первая дверь оказалась запертой, опечатанной сургучной печатью, вероятно, для того, чтобы соблазнить кого-нибудь из соскучившихся по старому ремеслу зэков. Шум усилился и уже напоминал хрипы, переходящие в страстное бормотание. Он успел пожалеть, что не прихватил с собой нож, прежде чем распахнул последнюю перед глухой стеной дверь.

Дьяк полулежал в потертом кожаном кресле китайской работы с отсутствующим взглядом остывающего от удовольствия человека и расстегнутой ширинкой серых в коричневую полоску планов. Свет трехрожковой люстры освещал левую половину лица урки, в то время как правая находилась в тени массивной спинки кресла.

«Он жив, и ему хорошо», — облегченно вздохнул Упоров, через секунду пожалев о своем визите.

— Пожалуй, я некстати, — пробормотал Вадим, но Дьяк приветливо махнул рукой:

— Канай сюда, сынок! Ираклий вот никак не может, а я по-стариковски досрочно управился.

На полу лежали двое. Волосатая спина грузина взбугрилась мышцами, и голые пятки кассирши Клавы колотили по ней с жадным нетерпением.

— Противное занятие, а забирает, — прошамкал устало Дьяк. — Человек — он тот же скот. Ему абы с кем перепихнуться. Для некоторых это дело важней водки. Ты что приперся-то, Вадик?

— Разговор есть, Никанор Евстафьевич.

Дьяк сполз с кресла, застегнул ширинку непослушными пальцами и одернул мятую на животе вельветку.

— Клавдия, — позвал кассиршу, — расчет под графином… Чо стряслось?

— Поотвязалнсь мужики. Всякое может случиться.

— Ты так думал? Тебе и позволено было, чтобы лишний козырь Морабели получил. Фунта остепени…

— За себя боишься?

Дьяк остановился, сбросил ленивую благожелательность, но ответил спокойно, без худых слов:

— За нас, Вадим. Я ж тебе нынче вроде папки стал.

И пошел шаркающей походкой, не поднимая от пола лакированных штиблет. Перед дверью остановился, заглянул прищуренным глазом в щелочку. Произнес по-деловому, без всякой обиды:

— Тресни кого-нибудь, Вадик. Ножи близко. Поторопимся.

Упоров распахнул двери и встал на пороге. Водка уже съела веселье и водила зэков в злом хороводе, поминутно сталкивая их друг с другом, словно голодных крыс в пустом чулане.

— Озорник! — крикнул бригадир. — Почему ушел с васера?

Зэк перестал сливать водку из пустых бутылок в свой стакан, долго искал пьяным взглядом Вадима.

— Чо тя караулить? — наконец произнес он. — Никуда от бабы не денешься.

Запрокинул голову, вылил в широко распахнутый рот содержимое стакана. Медленно вытер рукавом влажные губы и хотел что-то добавить остренькое. Но не успел…

Бригадир ударил под первый шаг с порога. Длинный правый прямой вразножку нашел квадратную челюсть, тем более что она неосмотрительно подалась вперед.

Чвак! Озорник крутнулся по ходу кулака и, загребая руками воздух, упал на вздрогнувший пол.

Зэки мигом отвлеклись от пьяных забот, вспомнив о собственной безопасности. Ключик, перестав искать под столом куда-то исчезнувшую Клаву, которой он подарил косынку авансом за любовь, выпрямился и спросил:

— Можно строиться, Вадим Сергеич?

Затем с укоризненным лицом появился Дьяк:

— Нажрались, глистогоны! Ну, куда ж вас выпускать прикажете? Одно место — крематорий!

Он плюнул под ноги, умышленно угадав в лицо Озорника.

— Товарищу своему торжество загадили. Тебе зачем нож, Барончик?! Спрячь и боле не оголяй но пьяному делу. Андрюха, в коридоре две швабры стоят.

— Я сама приберусь, — подала голос загрустневшая Наташа.

— Еще чаво! В невестин день за этими…

Никанор Евстафьевич пожевал соленое словцо, но к слуху не отпустил. Ведров с Ключиком пошли за швабрами. Граматчиков с Гладким, подхватив под руки Озорника, потащили грузное тело на улицу. Кованые каблуки стучат по половицам, все молча смотрят им вслед, и к людям начинает возвращаться собственное, не изуродованное водкой лицо.

— Пойдем, погуляем? — шепнул Вадим на ухо Натали. — Здесь будет полный порядок.

Она повернула к нему все еще печальное лицо… в памяти закружилась далекая зелень ее детских глаз, и он поцеловал шрам на ладони, не смущаясь взглядов обездоленных товарищей.

— Благородно, — вздохнул Кламбоцкий.

Вадим обхватил ее за плечи, они вышли во двор клуба, где на куче необожженного кирпича, обхватив ручищами голову, сидел Озорник, раскачивая медленными движениями мощный торс, завывал при каждом качке: