Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

Пьесу называли «инсценировкой романтической литературы», на взгляд критики она была «неплохо поставлена, но несколько скучна». И в то же время ряд критиков, в том числе Катюль Мендес, признали, что в пьесе обнаруживается «такое безумное влечение к возвышенному искусству, такая сильная, щедрая страсть к красоте, такая величественная схватка любви со смертью, что искренне начинаешь восхищаться подобием и совершенно забываешь печалиться о сходствах»[527].

В массе своей французская критика указывала на «заимствования» из Леконта де Лиля, Флобера, Банвилля, Вилье де Лиль-Адана… но вместе с тем все признавали, что положение, в котором находился Уайльд, чье имя стало чуть ли не запрещенным в Англии, придавало этому произведению особое значение. Необычным и поразительным в пьесе было обилие символов, которыми она была оснащена: принцесса Иудеи стала в некотором смысле жрицей декаданса, который скоро захлестнет европейскую мысль. Жан Лоррэн рассказывал о «Саломее», вспоминая Уайльда, который настаивал на смутной таинственности героини: «Эта загадочная и сказочная личность была словно создана одна из многих для того, чтобы покорить и заворожить английского писателя. Саломея была воплощением изящества и испорченности древнего мира, она стала ностальгией и порочным раскаянием мира современного»[528].

Парижанки мгновенно подхватили новую моду и, стремясь походить на героиню пьесы, «разоблачались в наипрозрачнейшие, усыпанные по плечам камеями туники, пошитые из золотой сетки, сквозь которую просвечивала грудь». Книги, которые было принято держать в будуарах, прекрасно отражают чувственную атмосферу, царившую в конце прошлого века: тут и «Саломея», и «Афродита», и «Голубые гортензии», и «Превратности любви» и недавно переведенный на французский язык «Портрет Дориана Грея». Явно под влиянием этого интереса лорд Альфред Дуглас опубликовал в «Белом журнале» — одном из многочисленных литературных журнальчиков того времени — введение к сборнику своих стихотворений, а также свои соображения по делу Уайльда, где попытался представить себя иначе, нежели в образе «ребенка, которого любил Оскар Уайльд». Он принял на свой счет речь Уайльда в защиту «любви, не смеющей назвать себя вслух», и утверждал, что гомосексуалисты являются «солью земли» (sic), а также что его отношения с Уайльдом всегда оставались платоническими, и, наконец, открыл истинную причину процесса, который явился политическим маневром мистера Эскуита, направленным против лорда Роузбери. Эта публикация вызвала бурю; все начали высказывать опасения, что столь откровенное признание рискует ухудшить положение редингского узника. Франсиск Сарсей не упустил возможности вновь обрушиться на английское лицемерие. «И все же юный Дуглас оказал нам немалую услугу, пролив неожиданный свет на эту сторону высокой английской морали, той самой морали, которой так кичатся эти господа, безнаказанно подсовывая ее нам (…) Может статься, что новым Вавилоном является вовсе не Париж, а Лондон, где аристократия, похоже, еще более подвержена гниению, чем средние классы», — писал он на страницах газеты «Эко де Пари». В то же время французские газеты целомудренным молчанием обходили дело Дрейфуса, которое начинало вызывать все более едкие комментарии на другом берегу Ла-Манша, в то время как полным ходом шла подготовка экспедиции Маршана[529] в Африку, которая вызвала бурю страстей по обе стороны пролива.

Месяц спустя после постановки «Саломеи» Оскар Уайльд, к которому охрана Рединга воспылала дружескими чувствами, благодаря чему у него наконец появились книги и ему перестали сбривать волосы на голове, попросил Роберта Росса поблагодарить Стюарта Меррилла и Люнье-По: «Для меня очень важно, что в дни бесчестья и позора меня все еще считают художником. Я бы хотел испытывать по этому поводу более сильные чувства, но я абсолютно мертв для каких бы то ни было ощущений, кроме боли и отчаяния»[530]. При этом он посетовал по поводу ренты, которую должна была выплачивать ему жена по условиям брачного контракта, денежных сумм, доверенных Эрнесту Леверсону, и особенно — намерения Дугласа посвятить ему сборник стихотворений, что могло иметь крайне негативные последствия.

Его мнение о Бози изменилось; он потребовал, чтобы тот вернул его письма и подарки. Во внезапном приступе ненависти, порожденном долгими страданиями, которые ему довелось перенести, Уайльд зашел чрезвычайно далеко: «Меня ужасает сама мысль о том, что он носит что-либо или просто владеет чем-либо из подаренного мной. Невозможно, конечно, избавиться от мерзких воспоминаний о двух годах, в течение которых я, к моему несчастью, держал его подле себя, и о том, как он вверг меня в пучину страданий и позора, утоляя свою ненависть к отцу и прочие низменные страсти»[531]. Уайльду понадобился год тюремного заключения, чтобы вновь обрести ясность мысли, которая теперь никогда его не оставляла, несмотря даже на то, что он все-таки еще раз поддался соблазну этой любви, горечь которой обратилась в горечь нарушенной жизни.

Наступил май 1896 года; уже год Уайльд отбывал наказание, на которое был обречен за свою безумную страсть. Начальник тюрьмы Айзексон перевел его на должность садовника, что было огромным облегчением для этого необычного заключенного.

Летом 1896 года солдат королевской конной гвардии Чарльз Томас Вулдридж попал в камеру для приговоренных к смертной казни. В понедельник, 6 июля, в Рединг прибыл палач, чтобы осмотреть эшафот и сделать необходимые приготовления к предстоящей казни через повешение.

На следующий день, во вторник, 7 июля 1896 года в семь часов утра раздался звон колокола тюремной часовни, а ровно в восемь грустная процессия вышла из камеры смертника и направилась во двор, где была установлена виселица. Палач связал приговоренному ноги, надел на голову колпак, накинул на его шею веревку и открыл люк. Чарльз Томас Вулдридж умер безропотно, умер за то, что убил свою жену, которую очень любил. Это происшествие и стало отправной точкой к написанию «Баллады Редингской тюрьмы».

Июль 1896 года; к этому времени Уайльд провел в тюрьме уже больше года и страдал от воспаления уха, полученного в результате давнего падения. Он написал министру внутренних дел первую петицию с просьбой сократить срок наказания. Он признал себя виновным, подчеркивая, что гомосексуализм — болезнь, а не преступление, и что длительное тюремное заключение способно превратить его в безумца: «Нет ничего удивительного в том, что, живя в безмолвии, в одиночестве, в полной отрешенности от любых человеческих проявлений, в склепе, где замурованы живые, податель петиции ежедневно и еженощно, в каждый час бодрствования испытывает чудовищный страх перед полным и окончательным безумием»[532]. Короче говоря, петиция Уайльда как бы предвосхитила его исповедь, которая буквально через несколько месяцев вылилась в «De Profundis», где он подвел итог двум месяцам, проведенным в лазарете Уондсворта после голодовки и бессонницы. Петиция, проливающая яркий свет на глубоко скрытую тревогу узника Редингской тюрьмы, была передана через Айзексона, который приложил к ней медицинское заключение, свидетельствующее об удовлетворительном состоянии здоровья автора. Вскоре в Рединг наведались четыре посетителя, которые в результате представили отчет, аналогичный заключению тюремного врача. Досье передали доктору Николсону, который обследовал Уайльда в Уондсворте, и он вновь рекомендовал облегчить режим заключенного: перья, бумага, книги. Уайльду разрешили встречу с адвокатом, во время которой речь шла об опеке над детьми, все о той же ренте, предусмотренной брачным контрактом, и о других вопросах личного характера.