Наполеон. Попытка № 2 - Александр Никонов

Конечно, начальство пыталось как-то пригасить эти зверства. И Александр обращался к солдатам с призывами не зверствовать. И простоватый атаман Платов предупреждал своих станичников: «Обывателям города Парижу никакой обиды не чинить, наипаче не обижать ихних мадамов и мамзель, кроме как если по взаимному согласию. Помнить, что мы присяжные казаки русского императора, войско благородное и цибулизованное». От слова «цибуля», наверное…

Но насколько начальникам удавалось сдерживать раж подчиненных?.. Я думаю, что читателю при выборе из противоречивых точек зрения и выработке какого-то самостоятельного мнения нужно еще вспомнить слова Александра о «бесчинствах» кутузовской армии в Валахии и даже в России, которая подверглась ужасающему разграблению собственными казаками в 1812 году.

Кроме того, для полноты картины предлагаю не ограничиваться только недавним (от 1814 года) прошлым, но и заглянуть в будущее. Поднимемся над временем, так сказать, окинем взором эпохи. Перенесемся в конец Второй мировой войны. Тем паче что Сталин сравнивал себя с Александром, а своих солдат тоже называл освободителями… Как же вели себя русские освободители в Европе при Иосифе Грозном?

Вот как виденное своими глазами описал бывший комендант Кенигсберга Отто фон Ляш:

«Отдав последний приказ войскам – о сборе подразделений и сдаче оружия, – я вместе с частью своего штаба и группой командиров должен был начать свой тернистый путь в русский плен. Уже по дороге к первому командному пункту одной из русских дивизий мы вкусили кое-что из того, что ожидало нас в „почетном“ плену. Хотя мы шли в сопровождении русских офицеров, неприятельские солдаты все время пытались, и не без успеха, отнять у нас или у наших солдат то часы, то чемодан, то что-либо из одежды. Русские офицеры оказались не в состоянии справиться со своими подчиненными. Из множества воспоминаний о марше в плен приведу здесь одно, наиболее выразительное.

Дома горели, чадили. Мягкая мебель, музыкальные инструменты, кухонная утварь, картины, фарфор – все это было выброшено из домов и продолжало выбрасываться. Между горящими танками стояли подбитые автомашины, кругом валялась одежда и снаряжение. Тут же бродили пьяные русские. Одни дико стреляли куда попало, другие пытались ездить на велосипедах, но падали и оставались лежать без сознания в сточных канавах с кровоточащими ранами, полученными при падении. В дома тащили плачущих, отбивавшихся девушек и женщин. Кричали дети, зовя родителей… А мы шли все дальше и дальше. Перед нашими глазами представали картины, описать которые невозможно. Придорожные кюветы были полны трупов. Мертвые тела носили следы невообразимых зверств и изнасилований. Валялось множество мертвых детей. На деревьях болтались повешенные – с отрезанными ушами, выколотыми глазами. В разных направлениях вели немецких женщин. Пьяные русские дрались из-за медсестры. На обочине шоссе под деревом сидела старуха, обе ноги у нее были раздавлены автомашиной. Горели хутора, на дороге валялся домашний скарб, кругом бегал скот, в него стреляли, убивая без разбора. До нас доносились крики взывающих о помощи. Помочь мы ничем не могли. Из домов, подняв в молитве руки, выходили женщины, русские гнали их назад и стреляли в них, если те уходили не сразу. Это было ужасно. Такого мы не могли даже предполагать.

Сапог ни у кого уже не было, многие шли босыми. Раненые, о которых никто не заботился, стонали от боли. Со всех сторон в колонну военнопленных протискивались русские солдаты, отбирая у кого шинель, у кого фуражку или бумажник с его жалким содержимым. Каждый хотел чем-нибудь поживиться. „Уры, уры!“ (часы) – кричали они».

…Помните убитого в 1814 году казака, на трупе которого нашли пять штук часов? Как видите, за полтораста лет не растерял русский солдат любви к часам! Наверное, несчастлив русский солдат. Счастливые ведь часов не наблюдают. Да и прочими шмотками русские «зольдаттен унд унтер-официрен» не брезговали. А о том, как успешно русским полководцам удавалось сдерживать пыл подчиненных, читаем у того же Отто фон Ляша:

«За машиной, на которой мы ехали, следовал грузовик с нашим багажом и нашими денщиками. Грузовик этот отстал, якобы из-за поломки, а потом попросту повернул назад, в Кенигсберг. В железнодорожных мастерских города русские начисто обобрали наших солдат и растащили весь наш багаж. После моего энергичного протеста в дело вмешался сам маршал Василевский, пытаясь вернуть нам вещи. Этого ему сделать не удалось… Моего верного денщика Ханса Яблонку русские офицеры обрабатывали в течение нескольких часов, принуждая к признанию, что он сам взял эти вещи, но Ханс не поддался никаким угрозам».

…Полагаю, зверства, подобные описанным, – обратная сторона рабства. Бесправный царский рекрут в смысле несвободы ничем не отличался от бесправного сталинского раба. По всем законам психологии, если человека все время давить и превращать в ничтожество, в затравленного зверя без чувства собственного достоинства, при первой же возможности это вылезет из него самым страшным образом. И вся злоба и ненависть, забитые в него ГУЛАГом или шпицрутенами, выльются на тех, кто не может себя защитить. Власть рабов и подонков страшна.

Узнав о взятии Парижа, Наполеон воскликнул: «Великолепный шахматный ход!» После чего на четверть часа задумался и изложил приближенным план освобождения столицы. План, как и все наполеоновские придумки, был хорош, но его маршалы настолько были потрясены взятием Парижа, так не хотели больше воевать, настолько не верили в конечную победу, что не поддержали его. Еще перед началом этой кампании, не видя былого огня в их глазах, Наполеон упрекал своих маршалов: «Я зря сделал вас богачами! Теперь вы не хотите воевать, а только гулять по Парижу!» В ответ на что один из маршалов грустно заметил: «Да, сир, хотим. Я в своей жизни слишком мало гулял по Парижу…»

Двадцать лет сплошных войн, походов, бивуаков, смертей. Они хотели покоя. После того как месяцем ранее Наполеон отругал отяжелевшего 60-летнего маршала Ожеро за какое-то промедление в бою, не позволившее Бонапарту развить успех, Ожеро вздохнул: «Он не понимает, что не все люди – Наполеоны».

И вот теперь, кажется, предел наступил. Наполеон оглядел своих понурых героев, которых он звал освобождать Париж, а они не хотели, помолчал минуту, после чего заявил, что в таком случае он отрекается от престола.

Император тут же написал документ об отречении, макнул перо в чернильницу, занес его над бумагой, но, прежде чем подписать, на мгновение задержался и посмотрел на маршалов:

– А может быть, мы пойдем на них? Мы ведь их разобьем!

Маршалы молчали, отводя глаза. Наполеон подписал бумагу. После чего сказал обрадованным маршалам: «Вы хотели покоя, вы получите его. Но видит бог, мы не были поколением, созданным для покоя. Мир, которого вы желаете, скосит на ваших пуховых постелях скорее и больше людей из нашей среды, чем скосила бы война».