Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл

Ein Nordwind bin ich reifen Feigen.

(Смоквы падают с деревьев, они хороши и сладки; /

и во время их падения разрывается их красная кожица. /

Я северный ветер для спелых смокв) (З, II, 2).

Nacht ist es:

nun reden lauter alle springenden Brunnen.

Und auch meine Seele ist

ein springender Brunnen.

Nacht ist es:

nun erst erwachen alle Lieder der Liebenden.

Und auch meine Seele ist

das Lied eines Liebenden.

(Ночь, / теперь говорят громче все журчащие источники. /

И душа моя тоже / Журчащий источник.

Ночь: / только теперь пробуждаются песни влюбленных. /

И душа моя тоже / Песня влюбленного) (З, II, 9).

«Dort ist die GrКberinsel, die schweigsame;

dort sind auch die GrКber meiner Jugend.

Dahin will ich einen immergrЁunen Kranz des Lebens tragen».

Also im Herzen beschliessend,

fuhr ich Ёuber das Meer. —

(«Там мрачный остров, молчаливый остров; / там и гробницы юности моей. / Оттуда я вечнозеленый венец жизни унесу». Так в сердце заключив, / Пустился я по морю) (З, II, 11).

O du mein Wille! Du Wende aller Not,

du meine Notwendigkeit!

Bewahre mich vor allen kleinen Siegen!

Du Schickung meiner Seele, die ich Schicksal heisse! Du In-mir! Uber-mir!

Bewahre und spare mich auf zu einem grossen Schicksale!

(О, моя воля! Ты порог всех нужд, / моя необходимость! Храни меня от малых всех побед!

Ты рок моей души, что я зову судьбою!

Нутро мое! Сверх-я! / Храни меня и береги меня для участи великой!) (З, III, 12, 30).

Still! Still! Ward die Welt nicht eben vollkommen?

Was geschieht mir doch?

Wie ein zierlicher Wind, ungesehn,

auf getКfeltem Meere tanzt,

leicht federleicht: so —

tanzt der Schlaf auf mir.

(Тише! Тише! Разве мир не совершенен стал? / Что сделалось со мной? / Как грациозный ветер, невидимый, / по ровному танцует морю / легчайший, как перо, и точно так / танцует сон по мне) (З, IV, 10).

Шаг от прозы такого рода до свободной поэзии «Дифирамбов Диониса» ничтожно мал. Неограниченная свобода, которую позволяет себе Ницше, является, вероятно, причиной их меньшего успеха по сравнению с теми фрагментами, которые я только что процитировал. Особенно заметно отсутствие всякого сдерживающего начала в четвертой части «Заратустры», и низкое качество огромного числа написанных в подобном стиле фрагментов, опубликованных уже после постигшего Ницше кризиса, дает основания полагать, что ему отказало сдерживающее влияние размера. И тем не менее, одно из его прекраснейших стихотворений относится к числу последних: это белый стих лирического содержания, в котором Ницше сумел поведать нам о себе больше правды, чем во всех мечтаниях Диониса, вместе взятых:

An der Brucke stand

jungst ich in brauner Nacht.

Ferner kam Gesang;

goldener Tropfen quoll’s

uber die zitternde FlКche weg.

Gondeln, Lichter, Musik —

trunken schwamm’s in die DКmmrung hinaus…

Meine Seele, ein Saitenspiel,

sang sich, unsichtbar berЁuhrt,

heimlich ein Gondellied dazu,

zitternd vor bunter Seligkeit.

HЁorte jemand ihr zu?

(На мосту стоял / недавно я в бурую ночь. / Издали дошла песнь; / золотые капли набухли / над дрожащей поверхностью. / Гондолы, светильники, музыка – / опьяненные, выплывают из сумрака…

Моя душа, струнный инструмент, / пропела про себя, незримо задета, / тайно песнь гондолы, / дрожа от разноцветного счастья. / Слышал ли кто-то ее?) (EH, II, 7)

Глава 16

Кризис

Но я хочу полностью открыть вам мое сердце, друзья мои: если боги существовали, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов. Я и вправду пришел к такому выводу; но теперь он выводит меня.

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра

Когда утром 3 января 1889 г. Ницше выходил из своей наемной квартиры, он увидел извозчика, который избивал лошадь у стоянки на Пьяцца Карло Альберто. С криком он бросился через площадь и обнял животное за шею. Потом он потерял сознание и сполз на землю, все еще держась за измученную лошадь. Собралась толпа, и владелец квартиры, привлеченный уличной сценой, узнал своего постояльца и перенес его в дом. Долгое время он находился в бессознательном состоянии. Очнувшись, он уже перестал быть самим собой: сначала он пел и что-то выкрикивал, барабаня по фортепьяно, так что его хозяин, уже успевший вызвать доктора, грозил вызвать полицию. Потом он немного успокоился и принялся писать знаменитую серию посланий дворам Европы и своим друзьям, оповещая о своем прибытии в качестве Диониса и Распятого. Трудно сказать, сколько именно таких посланий он сочинил. В тех, которые он направил общественным деятелям, говорилось, что он, «Распятый», направляется в Рим «во вторник» (8 января), где должны были собраться принцы Европы и папа римский: записка по этому поводу поступила и секретарю государства Ватикан. Однако Гогенцоллернов следовало исключить из числа присутствующих, а остальным наследникам германских домов было предложено не иметь с ними ничего общего: даже теперь рейх все еще враг немецкой культуры.

Петер Гаст получил единственную строку:

«Моему маэстро Пьетро. Спой мне новую песнь: мир изменился, и небеса возрадовались. Распятый».

Брандесу – послание немного длиннее:

«После того как ты меня обнаружил, отыскать меня было уже несложно: теперь сложность в том, чтобы не потерять меня… Распятый».

Письма также поступили (в числе прочих) к Стриндбергу, Мальвиде, Бюлову, Шпиттелеру и Роде. Козима получила единственную строку:

«Ариадна, я люблю тебя. Дионис».

Буркхардту тоже пришло послание от Диониса, а позже (6 января) – гораздо более долгое послание на четырех страницах с пометками на полях:

«В своем последнем пристанище я был скорее профессором Базеля, нежели Богом; но я не смел в своем эгоизме заходить столь далеко, чтобы пренебрегать творением мира. Видите ли, человек должен жертвовать, как бы и где бы он ни жил… Я хожу везде в своей студенческой куртке, накидываю ее на плечи того или иного человека и говорю: siamo