Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл

Вверх к тебе по тропам твердым

Я бегу, танцуя, в горы

Под дуду твою и свист;

Без ладьи и без руля ты

Воле самым вольным братом

В бурном море рвешься ввысь…)

(ВН, Anhang 14)

Тенденция, намеченная в этих стихах, усилилась в годы создания «Заратустры», и кульминация ее пришлась на полумистические экстатические строки «Auf hohen Bergen»(«C высоких гор»):

O Lebens Mittag! Zweite Jugendzeit!

O Sommergarten!

Unruhig GlЁuck im Stehn und SpКhn und Warten!

Der Freunde harr ich, Tag und Nacht bereit,

Der neuen Freunde! Kommt! ‘s ist Zeit! ‘s ist Zeit!

Dies Lied ist aus – der Sehnsucht sЁusser Schrei

Erstab im Munde:

Ein Zauber tat’s, der Freund zur rechten Stunde,

Der Mittags-Freund – nein! Fragt nicht, wer es sei —

Um Mittag war’s, da wurde Eins zu Zwei…

Nun feiern wir, vereinten Sieg gewiss,

Das Fest der Feste:

Freund Zarathustra kam, der Gast der GКste!

Nun lacht die Welt, der grause Vorhang riss,

Die Hochzeit kam fЁur Licht und Finsternis…

(О жизни полдень! О мой летний сад!

И вновь цветенье!

Стан счастья в созерцанье, предвкушенье!

И день и ночь друзей встречать я рад,

О новый друг! Приди! Уж время! время!

Иссякла песнь – желанья сладкий крик

Застыл в гортани:

То маг содеял в час предугаданный,

Полдневный друг – не суть, каков твой лик —

Один двумя предстал в полдневный миг.

Мы нынче правим общую победу,

Пир всем пирам:

Друг Заратустра здесь, гость всем гостям!

Отринут страшный занавес бесследно,

Ликует мир на свадьбе Тьмы со Светом.)

(ДЗ, Nachgesang, заключительные строки)

Напряженность чувства в стихотворении «Aus hohen Bergen» едва не взламывает метрическую форму и сдерживающие рамки рифмы, прорываясь в белый стих; и действительно, для заключительного поэтического стиля Ницше характерно обилие самых разнообразных организационных принципов, за исключением метра:

Still! —

Von grossen Dingen – ich sehe Grosse! —

soll man schweigen oder gross redden:

rede gross, meine entzЁuckte Weisheit!

Ich sehe hinauf – dort rollen Lichtmeere:

o Nacht, o schweigen, o totenstiller Larm!..

Ich sehe ein Zeichen, – aus fernsten Fernen

sinkt langsam funkelnd ein Sternbild gegen mich…

(Тихо! – / Из больших вещей – я вижу большее! / Должно молчать или великое речь: / реки великое, моя восхитительная мудрость! // Гляжу я вверх – / там катит море света: / о ночь, о немота, о мертвенно-покойный шум!.. / Я вижу знак, – / из дальнего далека / нисходит медленно, мерцая, созвездье предо мной…) («Ruhm und Ewigkeit», 3; ДД, 8)

Zehn Jahre dahin, —

kein Tropfen erreichte mich,

kein feuchter Wind, kein Tau der Liebe

– ein regenloses Land…

Nun bitte ich meine Weisheit,

Nicht geizig zu werden in dieser Durre:

stro me selber u ber, traufle selber Tau;

sei selber Regen der vergilbten Wildnis!..

(Минуло десять лет – / ни одна капля не достигла меня, / ни влажный ветер, ни роса любви / – безводная страна… / Теперь свою молю я мудрость / не быть скупой в той засухе: / сама пролейся, сама стекай росой по каплям; / сама дождем пройди по пожелтевшей пустоши!..) (Из «Von der Armut des Reichsten»; ДД, 9)

Однако это состояние размытости границ между прозой и поэзией – характерная черта позднего периода. Фрагменты высокой, «поэтической» прозы встречаются во всех сочинениях Ницше, например в разделе 292 книги «Человеческое, слишком человеческое»:

«Если вы достаточно проницательны, чтобы разглядеть дно вашей природы и вашего знания, тогда вам, вероятно, может также явиться отражение отдаленных созвездий грядущих культур. Полагаете ли вы, что такая жизнь, с такой целью, слишком утомительна, слишком лишена того, что доставляет удовольствие? Значит, вы еще не постигли того, что нет меда слаще, чем мед познания, ни того, что вам придется превратить облака печали, сгустившиеся над вами, в сосцы, питающие вас молоком вашего обновления».

И еще один отрывок из «Рассвета»:

«Мы воздухоплаватели духа! Все те храбрые птицы, что улетают в даль, в далекую даль – конечно же! Так или иначе, они не смогут более двигаться далее и приземлятся на вершину мачты или голую скалу – и будут даже благодарны за это скудное пристанище! Но кто отважится сделать из этого вывод, что перед ними не открывалось огромное свободное пространство и что они не залетали так далеко, как только могли? Все наши великие учителя и предшественники в конце концов останавливались… и то же самое произойдет с вами и со мною? Но что за дело до того и вам, и мне! Другие птицы полетят дальше! Это наши прозрение и вера соперничают с ними в полете вверх и вдаль; они поднимаются над нашими головами и над нашей немощью в высоты и оттуда озирают даль и видят перед собою стаи птиц, которые, гораздо более сильные, чем мы, пробиваются туда, куда стремились мы и где все кругом море, море, море! И куда же двигаться нам? Пересекать ли море? Куда повлечет нас это могучее томление, это томление, которое нам много дороже, нежели любое из удовольствий? Почему именно в этом направлении, именно туда, куда доселе уходили все светила человечества? Не скажут ли и о нас когда-нибудь, что и мы тоже, следуя курсом к западу, надеялись достичь Индии, – но что нам была судьба потерпеть крушение о вечность? Или, братья мои? Или?..» (P, 575).

В «Заратустре», которого часто называют «поэмой в прозе», можно встретить разнообразие стилей, от самой что ни на есть прозаической прозы до рифмованного метрического стиха[85]; а многие фрагменты и некоторые главы целиком производят впечатление белого стиха: их не только возможно расположить особым образом – как белый стих, не нарушив внутренней гармонии, но при таком расположении еще отчетливее проявляется их ритм:

Die Feigen fallen von den BКumen, sie sind gut und sЁuss;