Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади - Наталья Евгеньевна Горбаневская

Зацепляя подолом траву,

не спросясь, чего просит утроба,

проторивши в бурьяне тропу,

не отступишься тучного тропа.

И до той, Покрова-что-на Рву,

не покатишь коляску, как встарь,

как стакан прижимая ко рту

пожелтевший стенной календарь.

Из книги «13 восьмистиший и еще 67 стихотворений.

Октябрь 1997 – октябрь 1999» (М., 2000)

В предисловии я говорила, что, пока составляла книгу, мне все время снились обыски. Но снились мне и другие сны.

Телеграфный переулок.

Черная «Волга»

гонится за мной,

въезжает на тротуар.

Сон 69-го года.

Из книги «Последние стихи того века» (М., 2001)

24 декабря 1969 года, под западное Рождество, я была арестована.

Стапливается в комок

и растаивает в воду,

выбрав гибель, но свободу,

загребаемый в скребок

грязный прошлогодний снег,

в прошлом бывший белым снегом,

разлученный с черным небом

и с полозьями саней

Санта-Клауса в ту ночь

над вселенною беззвездной

и над стенкою промерзлой

участковой КПЗ

Ленинградского района

нашей родины Москва,

где дыхание снежинками

смерзалось по вискам[25].

Из книги «Где и когда» (июнь 1983 – март 1985, Париж, 1986)

Потом была Бутырская тюрьма, Институт Сербского, возвращение в тюрьму после экспертизы, суд, на котором я не присутствовала и где составление книги «Полдень» было одним из главных обвинений – наряду с «Хроникой текущих событий», – и еще много месяцев в Бутырке до отправки на принудительное лечение в Казанскую психиатрическую больницу специального типа (психиатрическую тюрьму).

«Судьба детей ее не беспокоит»

Эта фраза из акта экспертизы,

серебристым пропетая кларнетом,

утеряла окраску угрозы,

но не вылиняла добела при этом.

Хорошо, когда дышат за стеною

сыновья, а не сокамерницы рядом,

хорошо просыпаться не стеная,

глядя в явь, не пропитанную ядом.

Хорошо не ощупывать извилин,

нет ли сдвига, это ты или не ты, мол,

не осевший вдыхать из-под развалин

прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо.

Из книги «И я жила-была» (1993–1994), вышла в составе сборника «Не спи на закате. Почти полное избранное» (СПб., 1996)

Кроме этой, взятой эпиграфом фразы была там еще одна, чуть ли не еще больше меня возмутившая: «Говорит монотонно». Я человек настолько интонирующий, что даже мои знакомые из числа читателей «Хроники текущих событий» – выходившей анонимно, но то, что я ее редактировала, было секретом Полишинеля, – говорили: «Наташка! Это же невозможно: там прямо слышна твоя интонация!» Конечно, в Институте Сербского я, говоря с врачами, сдерживалась, но говорить монотонно я попросту не способна. Однако им нужно было поставить мне диагноз «вялотекущей шизофрении», а шизофрения, как известно, поражает либо интеллект, либо волю, либо эмоции. Что касается двух первых, то сами факты, в которых я обвинялась, прямо противоречили такой возможности. Оставались эмоции, и мне записали «эмоциональную уплощенность» – обе эти «фразы из акта экспертизы» должны были ее подтверждать. (По той же причине психиатры ни разу не заводили со мной речь о моих стихах.)

Иногда,

иногда я понимаю,

понимаю, что они были правы

– доктора из Кропоткинского переулка.

И верно ведь надо быть сумасшедшим,

чтобы исправлять нравы,

да еще и не ради славы

и не ради теплого места придурка.

А иногда,

иногда я опять не понимаю,

как могли они думать, что навечно останутся правы

– доктора в халатах поверх гимнастерок,

что не наступят иные нравы,

иные времена – нет, не расправы,

а правды, разгоняющей безумный морок.

Из «Седьмой книги» (вторая половина 1980-х), вышла в составе сборника «Цвет вереска» (Тинафлай, 1993)

Освободили меня сравнительно быстро: в самой Казани я пробыла меньше года, а всего просидела два года два месяца. В тюрьмах я сочиняла мало, но тюремная тема не устает ко мне возвращаться. Я привожу только самые характерные из этих стихов.

Любовь моя, в каком краю

– уже тебя не узнаю –

какие травы собираешь?

И по бревну через ручей,

сложивши крылышки, на чей

призыв навстречу выбегаешь?

Твоя забытая сестра

не на ветру, не у костра –

в глухой тюрьме заводит песню

и, тоже крылышки сложив,

щемящий оборвет мотив,

когда уйдет этап на Пресню.

Январь 1970, Бутырская тюрьма, следственная камера Из книги «Побережье», цикл «Тюремные стихи»

Вздохнет, всплакнет валторна электрички,

недостижимый миф.

По решке[26] проскользнет сиянье спички,

весь мир на миг затмив.

Вспорхнет и в ночь уносится валторна.

Пути перелистать,

как ноты. О дождливая платформа[27],

как до тебя достать?

Пустынная, бессонная, пустая,

пустая без меня,

и клочья туч на твой бетон слетают,

как будто письмена,

и, хвостиками, точками, крючками

чертя по лужам след,

звенят они скрипичными ключами

ушедшей вслед.

Июль – сентябрь 1970

Из книги «Побережье», цикл «Тюремные стихи»

А завтра здесь не сыщешь и следа

от тени, что вдоль стен за мной скользила.

Я улыбаюсь, горькая слеза,

как льдинка, на зрачке моем застыла.

Как в домике игрушечном слюда

не позволяет глянуть сквозь оконце,

так ничего нельзя прочесть с лица,

в котором прежний день уже окончен,

а новый загорится не теперь,

и след слезы не слышен и не виден,

и лишь метель раскачивает дверь,

в которую мы все когда-то выйдем.

Январь 1971. Бутырская тюрьма, больничка, накануне отправки в Казань

Из той же книги, из того же цикла.

В малиннике, в крапивнике, в огне

желания, как выйдя на закланье,

забыть, что мир кончается Казанью

и грачьим криком в забранном окне.

Беспамятно, бессонно и