КГБ в смокинге. Книга 1 - Валентина Мальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я машинально кивнула.
— Стой здесь и смотри, чтобы он не вышел. Если выйдет, запрись у себя. Поняла?
Я снова кивнула. То, что поручал мне Тополев, называлось, кажется, «стоять на стреме», но мне уже было все равно, что делать. Подполковник развернулся и широким шагом устремился в глубь коридора. Там он забарабанил кулаком в дверь крайнего номера и спустя секунду спустя скрылся за ней. Я не успела даже подумать, хорошо это или плохо, как Тополев снова выскочил в коридор, а за ним — три знакомых мне молодчика. Один из них на ходу натягивал меховую куртку.
— Зайдите к себе, Мальцева, — бросил Тополев, пробегая мимо, — и не выходите, пока вас не позовут.
Два легионера заняли позицию у двери мишинского номера, а Тополев и тот, в куртке, пронеслись дальше, к лестнице.
«Под окном будут караулить», — сообразила я, вспомнив слово «обложили». Неужели Мишин рассчитывал, что хитроумный подполковник действительно станет звонить в Москву? Эх, Витяня, Витяня…
Я заперла дверь. Не видеть никого из них уже было счастьем, но, с другой стороны, я настолько привыкла к бурлящим вокруг меня событиям, что слегка сожалела о невозможности досмотреть до конца стартовавшую акцию возмездия…
30
Волендам. Отель «Дам»
31 декабря 1977 года
Разбудил меня стук в дверь. Настойчивый, но в то же время какой-то осторожный, вкрадчивый. Рывком приподнявшись на диване, я первым делом попыталась сообразить, который час? Что вообще произошло, пока я спала? Жив ли еще Витяня? И кто стучит? Тополев? Юджин?.. Последний вариант был слишком хорош, чтобы поверить в него. Да и Мишину нет никакого резона здесь появляться. Значит, Тополев. Зачем он пришел? Сообщить, что Витяни больше нет и необходимость в моем пребывании на этом свете отпала? Или он ничего не скажет, просто выстрелит через дверь, как только я к ней подойду и спрошу: «Кто там?»
Ну уж нет. Такого удовольствия я ему не доставлю!
Я соскользнула с кровати, неслышно добралась до прихожей и, крутанув в замочной скважине ключ, резко распахнула дверь. Передо мной стоял здешний официант — высокий черноволосый толстяк с отвисающим животом. Он почему-то смотрел в пол, наверное, удивляясь способности русских туристов превращать нормальный тихий отель в бардак с беготней и стрельбой.
— Восемь часов, — на неважном английском произнес он. — Мадам будет ужинать?
— Сколько?
— Восемь.
Я проспала весь день.
Есть не хотелось, но желание разузнать обстановку взяло верх.
— Да, я поем.
— Принести ужин в номер или мадам спустится вниз?
Если пропадать, то хоть на людях. Буду спокойно жевать какие-нибудь равиоли, и пусть Тополев разносит мне голову публично.
— Я спущусь.
— Благодарю, мадам, — официант вежливо кивнул и затрюхал к лестнице, смешно тряся животом.
Вонзив ноги в туфли, я вышла в коридор. Первое, что я увидела, был один из Матвеевых ребят, стоявший у стены и не сводивший глаз с Витяниной двери. Черт возьми. Значит, комедия еще не кончилась? Значит, там все еще готовится к схватке мой школьный приятель-мочила. Я приободрилась, понимая, что из двух жертв, очевидно, первой будет все-таки Мишин, а уж потом — я. Значит, как минимум, я поужинаю, отведав напоследок деликатесов голландской кухни.
Но до равиолей не дошло: на лестнице я столкнулась с Матвеем.
— Вы куда, Мальцева?
— Меня пригласили поесть, гражданин подполковник. Но если вы прикажете, я умру от голода в номере. У меня там, кстати, есть корка хлеба, так что месяца полтора протянуть можно…
Тополев невнимательно слушал, поглядывая в сторону моложавого портье, разговаривавшего с официантом.
— Господин из двадцать шестого просил ужин в номер, — сказал официант по-немецки, и по выражению лица Тополева я поняла, что речь идет о Витяне.
Портье кивнул и отметил что-то в лежавшей перед ним тетради. Тополев наконец соизволил взглянуть на меня.
— Вы что, Мальцева, не понимаете, что здесь может произойти в любую минуту? Все играете. Я же сказал: запереться и сидеть тихо. Ужинайте у себя. Вот ваш приятель заказал все в номер — и вам принесут.
По тому, как он сказал это, я поняла, что ужинать мне не придется. Но когда он меня пристрелит? Неужели прямо на лестнице, на глазах у веселого портье? Я повернулась и, инстинктивно втянув голову в плечи, поплелась наверх.
У своей двери я остановилась. За мной уже поднимался толстяк-официант с подносом — это был ужин Мишина. За его спиной маячило бледное лицо Тополева. Устремленный на меня взгляд Матвея говорил о многом. А ключ, как назло, застрял в скважине и почему-то не проворачивался. Больше всего мне хотелось запереться у себя, но разве я виновата, что и в Голландии заедают замки?
Официант подошел к двери Мишина и постучал. Ему не ответили. Он тронул дверь, и она подалась. Официант заглянул внутрь, и тут случилось неожиданное. Тополевский мальчик, бдевший у моей двери, сделал два огромных шага и впечатал свой огромный ботинок в зад работника голландского общепита. Несчастный толстяк пулей влетел в номер. Вслед за ним туда же ввалились Тополев и один из его подручных с пистолетами в руках. Загрохотали выстрелы. Я застыла. Несмотря на все мое отвращение к этим людям, я отдавала должное их профессионализму. Такого я не видела даже в кино.
Потом на пороге Витяниного номера появился бледный Тополев. Он увидел меня, но ни сказал ни слова, а обратился к специалисту по поджопникам:
— Зайди сюда.
Я наконец повернула ключ в замке, но дверь открывать не спешила. Какая разница, в конце концов, где поймать пулю — в номере или в коридоре? Тем более что мне ужасно хотелось узнать, чем завершилась моя карьера в роли агента КГБ СССР.
Осторожно переступая на цыпочках, я подошла к раскрытой двери Витяни и заглянула внутрь. Официант, из губы которого сочилась кровь, почему-то на четвереньках полз к выходу. Тополев и двое его парней с пистолетами стояли у распахнутого стенного шкафа.
Но у их ног не было трупа Витяни Мишина.
Официант наконец дополз до двери, вскочил и со всех ног кинулся прочь. Матвей оглянулся.
— Что вам здесь нужно, Мальцева? — проскрежетал он.
Наткнувшись на его бешеный взгляд, я поняла, что Витяни и не было в номере и что подполковник госбезопасности Тополев все еще не выполнил приказ начальства.
Значит, я временно продолжу свое глупое существование.
В моем номере было тихо и страшно. Взгромоздив одну на другую три подушки и пристроив их в изголовье дивана, я выключила свет, врубила на всю мощность радио, забралась на диван с ногами и закрыла глаза.
До Нового года оставалось совсем немного. По комнатам этого трижды проклятого отеля, где агенты КГБ играли в чертей и домовых, гуляли неведомо откуда взявшиеся сквозняки, и «АББА» нежным до обширного инфаркта голосом пела «Happy New Year». Лежа с закрытыми глазами, я представляла себе искрящийся рождественскими огнями Стокгольм или Нью-Йорк и счастливых, нарядно одетых людей, в обнимку бредущих мимо ослепительных витрин в медленном круговороте падающих снежинок… «Как встретишь Новый год, так его и проживешь», — вспомнила я один из нехитрых постулатов, так охотно затверженных нами в далекие студенческие годы. До чего же все это глупо! Чтобы хоть как-то — пусть даже очень скверно — прожить новый год, нужно как минимум его встретить. А как раз в этом я и не могла быть уверена.
Приличное знание французского давало мне в Союзе не только двадцатирублевую прибавку к зарплате, но и возможность читать в оригинале массу такой литературы, о которой большинство моих соотечественников, враставших в жизнь под бдительным присмотром минобра, минпроса, Учпедгиза, главлита и прочих аббревиамонстров развитого социализма, имело весьма смутное понятие. Еще студенткой я всерьез увлеклась трудами французских психоаналитиков. Сытая нация! У них было столько колбас, сыров и других коммунальных удобств, что только и оставалось прислушиваться к голосу подсознания, утверждавшему, в частности, что любой, даже самый труднообъяснимый порыв (например, желание стать на голову во время экзамена или почесать под мышками на официальном приеме) имеет глубокую подкорковую мотивацию. Так сказать, неадекватное звучание второго «я». Как ни странно, я не раз убеждалась в правоте этих заумно выражающихся и нестандартно мыслящих авторов. Однако в тот новогодний вечер, еще до того, как я воздвигла пирамиду из подушек и приняла позу вконец обессилевшей от издевательств лошади Пржевальского, я без всяких психоаналитиков знала, к чему готовилась и на что настраивалась.
Впервые в жизни, с каким-то пугающим мазохизмом, я предавалась самому ненавистному для меня занятию на свете.
Я ждала.
И знала, кого жду.
«Так не бывает… — не отрывая глаз от двери, я мысленно молила звукорежиссера неведомой радиостанции не прерывать как можно дольше волшебную песню „АББЫ“, под которую и жизнь, и смерть казались одинаково прекрасными и загадочными. — Все это происходит не со мной! Потому что мне нет ни до кого дела, Господи! Не по своей воле я очутилась на чужой земле, среди чужих людей, в мире непонятных образов, предметов, запахов… Какой в этом смысл? Кому это нужно? Во имя чего это делается? Я хочу объяснений, а получаю инструкции. Я требую правды, а мне замазывают рот сургучом и выдавливают на нем оттиск печати с серпом и молотом. Я хочу любви, нежности, спокойствия в новогоднюю ночь. Ведь я еще молодая женщина, я не предавала родину, не отказывала в помощи слабым, снисходила и терпела, я еще просто физически не успела озлобить против себя людей, — за что же мне такое наказание в минуты, когда весь мир пьет шампанское и желает друг другу счастья? За что меня бьют по лицу, как проститутку, утаившую от сутенера часть ночной выручки?.. Я не верю, что ты можешь этого не понимать, если я еще хоть что-то значу в твоей жизни и если ты еще жив. Меня больше не интересует, кто кого прибьет, пришьет, прикончит в этой сумасшедшей гостинице, в этом вконец охреневшем мире… Я буду ждать тебя так — с закрытыми глазами и омертвевшим телом. Ждать до тех пор, пока часы не пробьют двенадцать. И если к этому моменту ты не придешь, значит, я уже не жива. Значит, меня успели убить, пока я ждала тебя…»