Антология мировой фантастики. Том 3. Волшебная страна - Елена Хаецкая

11. Барабаны малого народа

Шесть раз зеленый свет Земли Теней превращался в бледный мрак местной ночи, а я не видел и не слышал ничего о женщине-ведьме и о тех, кто живет на другом берегу белой реки. Эти были исключительно интересные шесть дней и ночей. Мы с Эвали обошли всю охраняемую территорию золотых пигмеев; мы ходили среди них и одни совершенно свободно. Мы смотрели, как они работают и играют, слушали их барабаны и с восхищением следили за их танцами — танцами такими сложными, такими необычными, что они больше напоминали многоголосые хоры, чем просто шаги и жесты. Иногда рррллия танцевали небольшими группами по десять или около того человек, и тогда это было как простая мелодия. Но иногда они танцевали сотнями, переплетаясь, на ровной поросшей травой танцевальной площадке; и тогда это были симфонии, переложенные средствами хореографии. Они всегда танцевали под звуки своих барабанов; другой музыки у них не было, да им она и не была нужна. У малого народа были барабаны различнейших форм и размеров; они охватывали все десять октав и производили не только знакомые нам полутона, но и четверти, и восьмые тона, и даже более мелкие деления, которые странно воздействовали на слушателя — по крайне мере, на меня. По высоте они различались от глубочайшего органного баса до высокого стаккато сопрано. На некоторых пигмеи играли пальцами, на других ладонями, а на третьих палочками. Барабаны шептали, гудели, смеялись и пели. Танцы и барабаны, особенно барабаны, вызывали странные мысли, странные картины; барабаны били у входа в другой мир, и время от времени этот вход раскрывался достаточно широко, чтобы можно было увидеть летучие, странно прекрасные, странно беспокоящие образы. На возделываемой, плодородной равнине площадью в двадцать квадратных миль жило около пяти тысяч рррллия; сколько находится вне укрепления, я не знал. Эвали говорила нам, что есть еще два десятка меньших колоний. Это охотничьи и горнодобывающие поселки, откуда привозят шкуры, металлы и прочие необходимые вещи. На мосту Нансур сильный сторожевой пост. Какое-то равновесие в природе поддерживало население на одном уровне; маленькие люди быстро достигали зрелости и жили недолго. Она рассказывала нам о Сирке, городе, основанном бежавшими от жертвоприношения. По ее описанию, это была неприступная крепость, построенная среди скал, окруженная стеной; у основания стены находились кипящие источники, они образовывали непроходимый ров. Постоянная война шла между жителями Сирка и белыми волками Люр, которые скрывались в окружающем лесу и постоянно следили, чтобы перехватить тех, кто пытается убежать из Карака. У меня сложилось впечатление, что существует постоянная связь между Сирком и золотыми пигмеями, что связывает их, возможно, ненависть к жертвоприношениям, которую разделяли те и другие, и вражда к поклонникам Калкру. И когда могут, золотые пигмеи помогают жителям Сирка, и если бы не глубокий древний страх того, что может последовать, если они нарушат договор, заключенный их предками, рррллия вообще объединились бы с повстанцами. Эвали заставила меня задуматься над ее словами. — Если бы ты повернул в другую сторону, Лейф, и спасся бы от волков Люр, то пришел бы в Сирк. И из-за этого могли бы произойти большие перемены: Сирк приветствовал бы тебя, и кто знает, что последовало бы, если бы ты стал вождем. И мой малый народ… Она смолкла и не стала кончать предложения, несмотря на все мои просьбы. Поэтому я сказал, что существует слишком много «если» и что я рад, что судьба сложилась именно так, а не иначе. Это ей понравилось. Было у меня и происшествие, которым я не поделился с Джимом. Как я уже говорил, малый народ очень жизнелюбив. В любви к жизни вся вера и все убеждения золотых пигмеев. Тут и там на равнине разбросаны небольшие пирамиды, на которых, вырезанные из дерева или из камня, стояли древние символы плодородия иногда по одному, иногда парами, а иногда они образовывали форму, любопытно напоминавшую символ древнего Египта, — крест с петлями, crux ansata, который держит в руках Озирис, бог воскрешения, и прикасается им в зале мертвых к тем душам, которые прошли все испытания и заслужили бессмертие. Это произошло на третий день. Эвали попросила меня пойти с ней — одного. Мы прошли по гладкой, хорошо расчищенной дороге вдоль основания утеса, в котором расположены пещеры пигмеев. Из входных отверстий выглядывали золотоглазые женщины и испускали трели, обращенные к кукольным детям. Группа более старших, мужчин и женщин, встретила нас, танцуя, и в танце сопровождала нас. У каждого из них в руках был барабан, подобного которому я не видел. Они не били в эти барабаны, не разговаривали друг с другом; молча группа за группой, танцуя, двигалась за нами. Через некоторое время я заметил, что пещеры кончились. Через полчаса мы обогнули выступающую скалу. Теперь мы были на краю небольшого луга, покрытого мхом, приятным и мягким на ощупь, как груда шелковых ковров. Луг достигал примерно пятисот футов в длину и столько же в ширину. Напротив находился другой утес. Как будто круглое долото ударило сверху, вырубив полукруг в скалах. В дальнем конце луга находилось то, что, на первый взгляд, я принял за здание под круглым куполом, но потом разглядел, что это продолжение скалы. В этой округлой скале был овальный вход, не больше среднего размера двери. Я стоял, разглядывая его; Эвали взяла меня за руку и повела к этому входу. Мы вошли внутрь. Куполообразная скала оказалась полой внутри. Это был храм малого народа: я понял это, как только переступил через порог. Стены из какого-то холодного зеленоватого камня гладко закруглялись вверх. Они были пронизаны сотнями отверстий, как будто иглой кружевницы, и в эти отверстия устремлялся свет. Стены улавливали его, отражали и рассеивали под сотнями углов. Пол покрыт толстым мягким мхом, который тоже слабо светился, добавляя необычный призрачный свет. Все это сооружение занимало не менее двух акров. Эвали провела меня вперед. Точно в центре пола находилось углубление, похожее на большую чашу. Между ним и мною стоял большой крест с петлями высотой в три рослых человека. Он был отполирован и сверкал, как высеченный их огромного аметистового кристалла. Я оглянулся. Пигмеи, сопровождавший нас, толпой входили в овальную дверь. Они столпились за нами. Эвали снова взяла меня за руку и подвела к кресту. Она указала вперед, и я заглянул в чашу. И увидел Кракена! Он лежал, распростертый внутри чаши, его черные щупальца расходились от вздутого тела, огромные глаза непостижимо смотрели на меня. Воскрес и охватил меня прежний ужас. Я с проклятием отскочил назад. Пигмеи толпились у моих ног, внимательно глядя мне в лицо. Я знал, что на нем ясно отразился испытанный мной ужас. Я услышал возбужденный обмен трелями, маленькие люди кивали друг другу, жестикулировали. Эвали серьезно смотрела на меня, затем ее лицо облегченно засветилось. Она улыбнулась мне и снова указала на чашу. Я заставил себя взглянуть. И увидел, что это всего лишь изображение, тщательно вырезанное. Ужасные, непостижимые глаза из черного камня. Каждое сорокафутовое щупальце было пронзено одним из crux ansata, проколото им, как копьем; а в огромное тело воткнут крест большего размера. Я понял значение этого: жизнь побеждает врага жизни; лишает его силы; пленяет его с помощью тайного древнего и святого символа той самой жизни, которую Кракен стремится уничтожить. А большой крест с петлями вверху смотрит и сторожит, как бог жизни. Я услышал шорох, шепот, рябь, шум, рокот барабанов. Он все усиливался, переходя в крещендо. В этих звуках слышалось торжество — торжество побеждающей волны, триумф свободно налетающего ветра; и в них был мир и уверенность в мире, как дрожащая песня маленьких водопадов, напевающих на своем пути вдоль реки, и шум дождя, приносящего жизнь всей зеленой растительности на земле. Эвали начала танцевать вокруг аметистового креста, медленно кружила она под шорох, шелест, дробь — под музыку барабанов. Она стала душой песни, которую пели эти барабаны, душой всего того, о чем они пели. Трижды обогнула она крест. Танцуя, подошла ко мне, снова взяла меня за руку и повела из храма, через портал. За нами слышался сдержанный рокот барабанов, теперь не дрожащий, не грохочущий, — спокойный и торжественный. И хотя потом я расспрашивал ее об этой церемонии, она мне ничего не сказала. А нам еще предстояло идти на мост Нансур и посмотреть на многобашенный Карак. — Завтра, — говорила она; а когда наступал следующий день, она снова говорила: — Завтра. — При этом она опускала длинные ресницы на свои ясные карие глаза и странно смотрела на меня сквозь них. Или трогала мои волосы и говорила, что есть еще много завтра, а Нансур никуда не убежит. Я чувствовал какое-то нежелание, но причину его отгадать не мог. И день за днем ее красота и сладость обвивались вокруг моего сердца, пока я не начал думать, не станет ли это защитой от того, что я носил в кожаном мешочке на груди. Но малый народ продолжал сомневаться во мне, даже после церемонии в храме; это было ясно. Джима они приняли от всего сердца; они щебетали, распевали и танцевали с ним, как будто он был одним из них. Со мной они были вежливы и достаточно дружелюбны, но украдкой продолжали следить за мной. Джим мог взять куклоподобных детишек и играть с ними. Но если я поступал так, матерям это не нравилось, и они явно показывали свое неудовольствие. В одно утро я получил ясное подтверждение того, что они испытывают ко мне. — Я собираюсь оставить тебя на два-три дня, Лейф, — сказал мне однажды Джим после завтрака. Эвали в это время улетучилась по зову какого-то маленького человека. — Оставить меня! — я взглянул на него в изумлении. — Что это значит? Куда ты пойдешь? Он рассмеялся. — Схожу посмотрю на тланузи — то, что Эвали называет далануза, — большие пиявки. Это речная стража, которую пигмеи пустили в ход после того, как был сломан мост. — Но что это такое, индеец? — Вот это я и собираюсь узнать. Похоже на больших пиявок тланузи. В наших легендах говорится, что они красные, с белыми полосами и размером с дом. Малый народ не заходит так далеко. Говорят только, что они не меньше тебя. — Послушай, индеец, я пойду с тобой. — Нет, не пойдешь. — Хотел бы знать, почему нет. — Потому что тебя не пустит малый народ. Послушай меня, старина, дело в том, что они не вполне тебе доверяют. Они вежливы, они не хотят обидеть Эвали, но — без тебя они лучше себя чувствуют. — Ты мне ничего нового не сказал. — Да, но есть кое-что и новое. Вчера вернулся отряд охотников с другого конца долины. Один из них вспомнил, как его дед рассказывал ему, что когда айжиры впервые появились здесь, у них у всех были такие же светлые волосы, как у тебя. Не рыжие, как сейчас. Их это очень взволновало. — Эвали знает об этом? — Знает. И она не позволит тебе идти, даже если разрешат пигмеи. В полдень Джим ушел с отрядом в сотню пигмеев. Я весело попрощался с ним. Если Эвали и удивило, что я так спокойно принял его уход и не задавал никаких вопросов, то она постаралась никак не показать этого. Однако весь день после этого она была рассеяна, отвечала односложно и невпопад. Раз или два я заметил, как она удивленно смотрит на меня. А когда я взял ее за руку, она задрожала, прижалась ко мне, а потом гневно вырвала руку. А когда плохое настроение покинуло ее, мне пришлось сдерживать себя, чтобы не сжать ее в объятиях. Хуже всего, что я не находил убедительных аргументов, почему бы мне и не обнять ее. Внутренний голос говорил мне, что если я так этого хочу, то почему бы и не сделать. Да и другие обстоятельства ослабляли мое сопротивление. Даже для такого странного места день был странный. Воздух тяжелый и неподвижный, будто приближалась буря. Ароматы далекого леса стали сильнее, они влюбленно липли, смешивали мысли. Дымка, скрывавшая перспективу, стала заметнее; на севере она приобрела цвет дыма, и эти дымные облака медленно, но неуклонно приближались. Мы с Эвали сидели возле ее палатки. Она нарушила долгое молчание. — Ты печален, Лейф. Почему? — Не печален, Эвали. Просто задумался. — Я тоже задумалась. Ты о том же? — Откуда мне знать? Я не знаю, что у тебя на уме. Она неожиданно встала. — Ты хотел посмотреть на работу кузнецов. Пойдем. Я взглянул на нее, удивленным прозвучавшим в ее голосе гневом. Она смотрела на меня сверху вниз, брови ее над яркими, полупрезрительными глазами были сведены в одну линию. — На что ты рассердилась, Эвали? Что я сделал? — Я не рассердилась. И ты ничего не сделал. — Она топнула ногоЙ. — Говорю тебе, ты сделал — ничего. Пошли смотреть кузнецов. И она пошла прочь. Я вскочил на ноги и заторопился вслед за ней. Что с ней? Ясно, что я чем-то вызвал ее раздражение. Но чем? Ну, ладно. Рано или поздно узнаю. И мне действительно интересно посмотреть на кузнецов. Они стояли у маленьких наковален и выковывали изогнутые ножи, копья и наконечники стрел, делали серьги и золотые браслеты для своих крошечных женщин. Тинк-а-тинк, тинк-а-клинг, клинг-кланг, клинк-а-тинк, звучали их маленькие молоты. Они похожи были рядом со своими наковальнями на гномов, только тела их не были деформированы. Миниатюрные мужчины, с прекрасными фигурами, сверкающие золотом в полутьме, их длинные волосы вились вокруг голов, желтые глаза напряженно устремлены на изделия. Очарованный, я смотрел на них, забыв об Эвали и о ее гневе. Тинк-а-тинк! Клинг-кланг! Клинк… Маленькие молоты повисли в воздухе; маленькие кузнецы застыли. С севера донесся звук большого гонга, медный удар, которыЙ, казалось, прозвучал над самой головой. За ним последовал еще один, и еще, и еще. Ветер завыл на равнине; в воздухе стало темнее, дымные облака задрожали и еще более приблизились. Звон молотов сменился громким пением, пением множества людей; пение приближалось и отступало, поднималось и опускалось вместе с поднимавшимся и затихавшим ветром6 И со всех стен тревожно загремели барабаны стражи. Маленькие кузнецы побросали свои молоты и устремились к пещерам. На равнине началась суматоха, пигмеи толпами бежали к башням, чтобы усилить из гарнизоны. Сквозь громкое пение послышался гром других барабанов. Я узнал их — барабаны уйгуров в форме котлов, боевые барабаны, барабаны войны. И понял, что пение — это боевая песня, песня идущих в битву уйгуров. Нет, не уйгуров — ничтожных, грязных людишек, которых я увел из оазиса! Военная песня древней расы! Великой расы — расы айжиров! Старой расы! Моего народа! Я знал эту песню, знал слишком хорошо! Часто слышал я ее в старые дни… когда переходил от битвы к битве… Клянусь Зардой Тридцатикопийным!.. Клянусь Зардой, богом войны!.. Услышать эту песню вновь — все равно что ощутить прохладную воду в иссохшей глотке! Кровь стучала в висках… я открыл рот, чтобы зареветь песню… — Лейф! Лейф! В чем дело? Эвали трясла меня за плечи. Не понимая, я смотрел на нее. Я чувствовал странное, гневное замешательство. Кто эта смуглая девушка, стоящая на моем пути — на пути к битве? И вдруг наваждение оставило меня. Оставило дрожащим, потрясенным, испытавшим дикую бурю в мозгу. Я схватил Эвали за руки, черпая силу в этом прикосновении. В глазах Эвали я увидел изумление, смешанное со страхом. А вокруг нас кольцом стояли пигмеи и смотрели на меня. Я затряс головой, глубоко вздохнул. — Лейф! В чем дело? Прежде чем я смог ответить, пение и барабаны заглушил удар грома. Раскат за раскатом падали на долину, отгоняя звуки, доносящиеся с севера. Я тупо осмотрелся. Вокруг десятки пигмеем били в свои большие барабаны, которые доходили им до пояса. Именно от этих барабанов исходили громовые раскаты, быстрые, как удар молнии, сопровождаемые кричащим раскатистым эхом. Громовые барабаны малого народа! Барабаны все гремели, но даже сквозь их рокот доносилась боевая песня и звуки тех, других барабанов… как удары копий… как топот копыт и ног марширующих воинов… Клянусь Зардой, старая раса все еще сильна… Вокруг меня танцевало кольцо пигмеев. Еще одно окружало первое. В нем я увидел Эвали, она смотрела на меня широко раскрытыми удивленными глазами. А вокруг еще одно кольцо, пигмеи танцевали со стрелами наготове, с кривыми ножами в руках. Почему она так смотрит на меня… почему ко мне протянуты руки маленьких людей… почему они все танцуют? Странный танец… при виде его хочется спать… какая-то вялость охватывает меня… Боже, как хочется спать! Так хочется спать, что я с трудом различаю гром громовых барабанов… так хочется спать, что я уже ничего не слышу… так хочется… Я смутно чувствовал, что опускаюсь на колени, потом падаю навзничь на дерн… сплю… Я проснулся, полностью владея своими чувствами. Вокруг по-прежнему звучали барабаны, но не громовые, а те, которые пели странные песни, и в их ритме кровь весело пробежала по жилам. Певучие ноты походили на легкие, теплые, оживотворяющие удары, разгонявшие кровь, вызывавшие экстаз жизни. Я вскочил на ноги. И увидел, что нахожусь на высоком холме, круглом, как женская грудь. На равнине повсюду виднелись огни, горели небольшие костры, окруженные кольцами танцующих пигмеев. Вокруг костров под бой барабанов танцевал малый народ. Как будто золотое пламя костров ожило и запрыгало в воздухе. Холм, на котором я стоял, окружало тройное кольцо карликов, женщин и мужчин, они раскачивались, извивались, приплясывали. Они составляли одно целое со своими барабанами. Дул слабый ароматный ветерок. Пролетая, он напевал, и его пение сливалось с музыкой барабанов. Вперед и назад, направо и налево, внутрь и наружу — золотые пигмеи танцевали вокруг холма. Вокруг и вокруг, вперед и назад двигались они у окруженных кострами алтарей. Я слышал пение, звучала негромкая сладкая мелодия, песня малого народа, созвучная музыке барабанов. Рядом находился другой холм, очень похожий на тот, на котором стоял я, — они были как пара женских грудей. Этот второй холм тоже был окружен танцующими пигмеями. И на нем пела и танцевала Эвали. Ее пение было душой барабанной песни и танца — ее танец был сутью того и другого. Она танцевала на холме, пояс и покрывало исчезли, одета она была только в шелковый, трепещущий плащ из собственных сине-черных волос. Она поманила, позвала меня — высоким призывным сладким голосом. Ароматный ветер подтолкнул меня к ней, и я побежал с холма. Танцующие пигмеи расступились, пропуская меня. Бой барабанов стал быстрее; песня их взлетела выше октавой. Эвали, танцуя, приблизилась ко мне… она рядом со мной, руки ее обвили меня за шею, губы прижались к моим… Барабаны били все быстрее. Мой пульс отвечал им тем же. Два кольца маленьких золотых живых огоньков соединились. Они стали одним стремительным кругом, который увлек нас вперед. Вокруг, и вокруг, и вокруг нас вились эти кольца, подгоняя нас в ритме барабанов. Я перестал думать — весь был поглощен песней, музыкой барабанов. Но я по-прежнему чувствовал, как нас подталкивает, лаская, ароматный ветер. Мы находились возле овальной двери. Шелковые ароматные пряди волос Эвали развевались на ветру, целуя меня. За нами продолжали петь барабаны. И ветер продолжал толкать нас… Ветер и барабаны протолкнули нас в дверь куполообразной скалы. Они привели нас в храм малого народа… Сверкал мягкий мох… блестел аметистовый крест… Руки Эвали вокруг моей шеи… Я теснее прижал ее к себе… прикосновение ее губ как сладкий тайный огонь жизни… В храме малого народа тихо. Барабаны смолкли. Потускнел блеск аметистового креста с петлей над ямой с Кракеном. Эвали зашевелилась и вскрикнула во сне. Я коснулся ее губ, и она проснулась. — Что с тобой, Эвали? — Лейф, любимый, мне снилось, что белый сокол погрузил свой клюв в мое сердце! — Это всего лишь сон, Эвали. Она вздрогнула, наклонила голову, и ее волосы скрыли наши лица. — Ты отогнал сокола… но потом появился белый волк и прыгнул на меня. — Это всего лишь сон, Эвали, огонь моего сердца. Она еще ближе придвинулась ко мне под навесом своих волос. — Ты прогнал волка. И я хотела поцеловать тебя… но между нами появилось лицо… — Лицо, Эвали? Она прошептала: — Лицо Люр. Она смеялась надо мной… а потом ты исчез… с нею… и я осталась одна… — Лживый сон. Спи, любимая! Она вздохнула. Наступило долгое молчание; потом она сонно сказала: — Что это ты носишь на шее, Лейф? Подарок женщины? — Женщины тут ни при чем. Это правда. Она поцеловала меня и уснула. Глупец я был, что не сказал ей тогда, под сенью древнего символа… Глупец — я ничего не сказал ей!