Том 3. Повести и рассказы - Константин Станюкович

Я молчал.

— Что ж вы не говорите?.. Ведь вы, кажется, из либералов? — ядовито усмехнулся он. — О, я отлично вижу, что не верите… И знаете ли что? Ведь вы, пожалуй, и правы, что не верите! — вдруг проговорил он, понижая голос, и засмеялся своим тихим, неприятным смехом. — Ей-богу, правы, что не верите!..

Я взглянул на Рудницкого. Признаюсь, мне редко приходилось видеть такое злое, отвратительное лицо. Оно как-то все съежилось и улыбалось скверной, циничной, насмешливой улыбкой, в глазах сверкал злой огонек, и искривленные губы дрожали.

— Еще бы верить!? Не младенец же я был в самом деле и не дурак, мечтавший об акридах и меде, когда ворочал банком и пользовался общим почетом?.. Ха-ха-ха… Я, батюшка, был поклонником капиталистического строя… Ну, да… Я воспользовался случаем сделаться сразу богатым, чтобы потом еще более разбогатеть… Изволите слышать?.. Воспользовался! — прошипел он, глядя на меня в упор с насмешливым видом. — И если б не глупая случайность, я бы теперь был не мещанин из ссыльных, а глубокоуважаемый Николай Степаныч Рудницкий, тайный советник и кавалер… И все эти господа прокуроры считали бы за честь у меня обедать, и никто не смел бы заикнуться об общественной совести… Совесть!.. Это все «слова, слова, слова!», как говорил Гамлет…* У всякого своя совесть!.. Но я не рассчитал шансов, и… тот же многоуважаемый Николай Степаныч внезапно разжалован в малоуважаемые… Казни его за то, что он не рассчитал… Спасай общество от такого вредного члена… Ха-ха-ха!.. Да, не рассчитал… Дурак был, осел, и наказан за это… И, вы думаете, я раскаиваюсь? — прибавил он с каким-то бешенством. — Я злюсь… не оттого… Я злюсь на свою глупость… Ну, вот вам… Довольны признанием?.. Опишите, если будет угодно… Довольно любопытно будет прочесть… Так не верите?.. Ха-ха-ха… А я думал, поверите… Надеюсь, я прав ваших не нарушал?.. Вкладов у вас не было в банке?.. Или были?.. Ну, в таком случае очень жаль… Весьма жаль… А затем имею честь кланяться… Руки не протягиваю в видах торжества общественной совести… Вот, когда буду Ротшильдом, тогда милости просим… ко мне… Я вас угощу чудным вином, не то что эта кислятина… Надеюсь однако, что у Петровских вы мне не повредите… Не правда ли?.. Ведь там не лежит миллиона… А ведь мне, старику, все-таки пить и есть надо… Надеюсь, общественная совесть не возбраняет…

И с этими словами Рудницкий ушел.

Прошел год со времени этого странного свидания. О Рудницком я ничего не слыхал, как вдруг получаю от Петровского письмо, в котором он, между прочим, сообщал, что старик по-прежнему служит у него и собирается издавать с кем-то газету.

«Это будет, — по словам Рудницкого, — орган честных русских людей». «Эта идея тешит бедного старика», — прибавлял Петровский.

Рудницкий в роли руководителя общественного мнения!

Это уж было совсем неожиданной новостью, хотя и не невероятной по нынешним временам.

Рождественская ночь*

Волшебная тропическая ночь, вслед за закатом солнца, почти внезапно опустилась над Батавией* и, благодаря ветерку, дувшему с моря, дышала нежной прохладой, казавшейся таким счастьем после палящего зноя дня. Мириады звезд зажглись на небе, и луна, круглая и полная, лила свой серебристый свет с высоты бархатисто-темного купола и, медленно плывя, казалась задумчивой и томной.

В эту чудную ночь, накануне Рождества Христова, белый катер с клипера «Забияка», стоявшего верст за шесть, за семь на рейде, — дожидался у одной из пристаней нижней части города господ офицеров, бывших на берегу.

Эта нижняя, «деловая» часть города с конторами, пакгаузами*, лавками, складами и тесно скученными домами, исключительно населенная туземцами — малайцами и метисами, да пришлыми китайцами, ютилась почти у самого моря, кишащего акулами и кайманами, в нездоровой, сырой и болотистой местности. Настоящие хозяева острова Явы, голландцы, жили наверху, на горе, в европейской Батавии, роскошном, чистом городке изящных домов, вилл и гостиниц, тонувшем в густой зелени садов и парков, в которых высились гигантские пальмы. Оттуда с ранней зари деловые люди спускались в малайский квартал и в десять часов утра уже возвращались домой в свои прохладные дома. Адская жара заставляла прекращать занятия, возобновлявшиеся снова за несколько часов до заката и оканчивающиеся часов в десять вечера.

Оживленная и шумная днем жизнь в малайском квартале затихла. Огоньки в маленьких домах потухли, и узкие и грязные, прорезанные смертоносными каналами, улицы нижнего города опустели. Даже не видно было шныряющих у пристаней ночных темнокожих фей-малаек, чтобы смущать матросов всевозможных национальностей, давно не бывших на берегу, и своим более чем откровенным нарядом, и выразительными пантомимами, и острым, неприятным запахом кокосового масла, которым малайки расточительно пользуются, смазывая им и волосы, и руки, и шею. Пусто везде. Изредка лишь мелькнет громадный бумажный фонарь запоздалого разносчика всяких товаров, китайца — этого еврея почти всего востока, возвращающегося из верхнего города, от варваров, к себе домой на отдых.

Где-то вблизи на рейде, на каком-то судне пробило шесть склянок — одиннадцать часов. Туземец спит. У пристани и далеко кругом стоит мертвая тишина с однообразным шепотом морского прибоя, который нежно лижет береговой вязкий песок. Только по временам эта торжественная, полная какой-то таинственности, тишина тропической ночи нарушается вдруг шумными всплесками, когда крокодил, после дневного крепкого сна на отмелях под отвесными лучами солнца, забавляется в воде, ловя добычу.

И снова тишина.

Русские матросы с «Забияки», катерные гребцы, в ожидании господ, находились все на катере. Лунный свет падал на их белые рубахи и захватывал некоторые лица. Несколько человек, растянувшись под банками, сладко спали. Один чернявый молодой матросик задумчиво и как-то вопросительно поглядывал то на мерцающие звезды, то на сверкающую серебром полосу моря и видимо думал какую-то думу, судя по его напряженно-строгому лицу. По временам, когда раздавались всплески, он вздрагивал и пугливо озирался на товарищей. А человек шесть или семь собрались около кормы и, рассевшись по бортам на сиденьях, вели беседу как-то особенно тихо, почти шепотом, словно бы боясь нарушить тишину этой волшебной ночи и точно несколько пугаясь ее жуткой таинственности. Дымок нескольких курящихся трубочек с острым запахом махорки приятно щекотал обоняние беседующих гребцов.

Кроме русского катера, у пристани не было ни одной шлюпки.

Матросы вспоминали о России, о празднике на родине, высказывали желание поскорей вернуться домой, особенно те, которые по возвращении рассчитывали на отставку или, по крайней мере, на бессрочный отпуск. Вот уж третье Рождество они встречают в «чужих» и «жарких» местах… Опротивело… Скорей бы вернуться!

И несмотря на жизнь, хотя полную опасностей, но все-таки относительно сносную (на клипере и командир, и офицеры были люди порядочные и матросов не теснили) и сытую, каждого из матросов тянуло туда, на север, на далекую родину с ее бедами и нуждой, с покосившимися избами, соснами и елями, снегом и морозами.

После этих воспоминаний все как-то притихли. Несколько минут длилось молчание.

— Гляди… Звезда упала… Еще… И куда она падает, братцы? — тихо спросил чернявый матрос.

— В окиян, известно. Опричь окияна ей некуда упасть! — отвечал пожилой здоровый матрос уверенным тоном.

— А ежели на землю? — спросил кто-то.

— Нельзя, потому все как есть расшибет. По самой этой причине бог и валит звезду в море… Туда, мол, тебе место…

Чернявый матросик, видимо неудовлетворенный этим объяснением, снова стал глядеть на небо.

И необыкновенно приятный грудной голос загребного Ефремова заговорил:

— Это бог виноватую звезду наказывает… Потому звезды тоже бунтуют… И особенно много, братцы, падает их в эту ночь…

— По какой такой причине, братец? — задорно спросил пожилой, плотный матрос.

— А по такой причине, милый человек, что в эту ночь не бунтуй, а веди себя смирно, потому как в эту самую ночь Спаситель родился… Великая эта ночь… Нашему рассудку и не понять… И как ежели подумаешь, что родился он в бедности, пострадал за бездольных людей и принял смерть на кресте, так наши-то все горя ничего не стоят… Ни одной полушки!.. Да, братцы, великая эта ночь. И кто в эту ночь обидит младенца, — тому великое будет наказание… Так старик один божественный мне сказывал, странник. В книгах, говорит, все показано…

— Ишь ты, подлый!.. Так и мутит воду! — проговорил кто-то, когда послышался вблизи всплеск воды…

— Нешто крокодил?

— Кому другому… Гляди — башка его над водой…