Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неслыханный успех, непоправимые утраты!
Сергею было ясно, что там теперь остались единицы. Единицы. Даже трудно назвать, кто бы в такой ситуации мог возглавить «Народную волю». Тихомиров? Дегаев? В глубине сознания созревала надежда: теперь без него не обойтись... Он даже начал готовиться к отъезду, собирать самое необходимое, уговорил Фанни временно поселиться в Берне, где незанятой осталась квартира Эпштейн.
Однако вызов не поступал, пришли только журналы с переводом «Спартака», пришла... собственно, он был готов к этому... пришла ужасная весть о трагедии на Семеновском плацу в Петербурге, где 3 апреля оборвалась жизнь самых верных его друзей, выдающихся борцов за свободу.
Тридцатого июля в кафе Грессо эмигранты собрались, чтобы обсудить последние события. Сергея ничто не радовало, даже присутствие Плеханова, который не посчитался с их последним острым спором и пришел тоже. Перед глазами Сергея, в его воображении навязчиво стояли виселицы, свежие могилы друзей, слышался глухой кандальный звон на холодных бесконечных дорогах империи, дорогах на каторгу...
Выбрав подходящий момент, Кравчинский вышел из кафе. Горло сжимали спазмы, в висках стучало, и вообще хотелось уйти, убежать от всего, броситься стремглав в самый бурный водоворот.
И вдруг — письмо! От Тани Лебедевой. Его принес Хотинский, потому что Сергею снова пришлось переменить квартиру. Дрожащими от волнения руками вскрыл конверт.
— Слышишь, Александр?! — воскликнул вдруг. — Она... они зовут меня в Петербург. Вот послушай... — Читал, а сердце буйствовало от невыразимой радости, бешено билось, словно уже гнало его, несло на крыльях туда.
Наконец-то! Дождался! Всевышний услышал его мольбы (иногда, в наплыве буйных чувств, Сергей прибегал к таким выражениям), снизошел.
— Оставляю на тебя, Сашуня, свои пожитки, — пнул ногою рюкзак, — передашь Фанни. Хотя нет, я к ней, пожалуй, сам заеду. Попрощаюсь. Кто знает, когда придется увидеться.
— Берегись, Сергей. Здесь участились о тебе разговоры. А за мною, особенно когда в твоем пальто, шпики так и ходят по пятам.
— Когда в пальто? — переспросил Кравчинский. — Води их за нос, Сашуня, води.
Вечером он писал жене в Берн:
«Фанечка, милая! Еду!.. Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!..»
Он еще никогда не писал с таким вдохновением. Даже после смерти Мезенцева. Слова ложились на бумагу хаотично, торопливо, — зато лились из души, из самой ее глубины.
«Боже, если б ты знала, как я рад, — нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания!
Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, — снова открывается передо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями!
...Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда, давно уснувшая, — подвигов, жертв, мучений даже — да!»
Здесь он был неправ только в одном: жажда подвига жила в нем постоянно, возможно, даже приглушала другие чувства. Но сейчас он и не контролировал себя, своих мыслей — они текли, Сергей был их пленником, регистратором, едва успевавшим их записывать.
«Все, все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы. Да, наступил и для меня светлый праздник...»
Перед ним проносились годы, события, разлуки и встречи.
«А помнишь, как раз я говорил тебе...»
Да, да, в его жизни были два светлых периода: первый — начало пропаганды в народе, кружок «чайковцев», второй — начало «Земли и воли», организация типографии, издание газеты. Третий наступает вот сейчас, он это чувствует.
«Признаюсь, однако, что моя радость не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями... Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было...»
Неуемная натура!
«...Как бы я хотел обладать теперь всеми сокровищами ума и знания и таланта, чтобы все это отдать беззаветно, без всякой награды для себя лично — им, моим великим друзьям, знакомым и незнакомым, которые составляют с нашим великим делом одно нераздельное и единосущное целое!
Что ж! Отдам, что есть».
Как дыхание, как вздох...
Вслед за письмом Лебедевой — письмо от Тихомирова. Лев Александрович — он возглавил «Народную волю» — высоко ценит заслуги Кравчинского, восхищается его мужеством и титаническим терпением, которому все же пришел конец.
«Приезжайте, на месте будет виднее. Я уверен, мы устно очень скоро договоримся», — заканчивал свое письмо Тихомиров.
Сергей торопился завершить перевод «Спартака», закончить давно начатую статью об Ирландии (он подпишет ее своим новым псевдонимом — Бельдинский), он весь как стрела на тетиве, готов сорваться, лететь, разить...
Однако опять-таки — где документы? Паспорт? Деньги? Явки? Тем более — теперь...
В конце лета вернулась Эпштейн. Она прибыла по поручению Исполнительного комитета переправить его, Кравчинского, через границы и полицейские заставы и целехоньким, невредимым доставить в Петербург.
Она же, Анка, как он ее ласково называл, привезла «Письмо Исполнительного комитета Александру III». Народовольцы обращались к новому самодержцу с советом использовать данную ему власть в гуманных целях.
«Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, — читал Сергей, — не была случайностью и ни для кого не была неожиданностью. После всего, что произошло на протяжении последнего десятилетия, она была целиком неизбежна, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти». Именно так, размышлял Сергей, неминуемой была бы мера, примененная к самодержцу. «Какую пользу принесла смерть долгушинцев, чайковцев, деятелей 74-го года? — читал далее. — На смену им выступили более решительные к действию народники. Страшные правительственные репрессии вызвали следом на сцену террористов 78—79 гг.
Напрасно правительство казнило Ковалевских, Дубровиных, Осинских, Лизогубов. Напрасно оно уничтожало десятки революционных кружков. Из этих несовершенных организаций путем естественного отбора создавались только более крепкие формы».
Вполне правильно! Он восхищен «Письмом».
...Тем временем
