Костер - Константин Федин

Вот тогда, в минуту, грозившую горечью разочарования, к двум актрисам подле Улиной, словно рожденная кроной дерева, прибавилась третья.

— Нехорошо сидеть на траве. Встаньте-ка, пожалуйста, — проговорил низкий голос — На пледике уютнее… Подушек-то ни у кого нет. Я вам жакеточку свернула, под голову… Ложитесь-ка. Приятная жакеточка. Укладывайтесь.

Правда, небывало уютно стало Анне Тихоновне, когда она вытянулась во весь рост, и накрыла пледом ноги, и услышала под затылком ворсистую, защекотавшую ткань. Медленно, сперва недоверчиво начала она как бы наново узнавать свое тело, бесконечно усталое, измолотое болями. Эти боли давали о себе знать по очереди, и каждый раз, как они сильнее вступали, она видела себя где-нибудь в прошедшие дни и говорила: «Это мост» или: «Это Жабинка». Но упрямое оживание болей не страшило ее. Она ведь уже пересилила их, перенесла, и они оживали теперь, потому что она жива. Она живет — вот почему ей больно. И пусть будет больно! Пусть ноет тело. Жизнь взяла верх — она течет, течет по жилам, — и что же это за наслаждение лежать, закрыв воспаленные глаза, и слышать себя всю, всю, от пальцев ног до горячих висков с гулкими их отзывами на толчки сердца!

— Кто это так хорошо меня уложил? — спросила она не двигаясь.

Соседки лежали по сторонам от нее — не спали, шевелились, и та, которая устроилась справа, ответила:

— Наша старуха.

— Она славная, — пояснила та, которая слева. — Мы ее выбрали вашей опекуншей.

— Кто — мы?

— Ну, мы, комсомолки… И утвердил комсорг. Сказал, чтобы — порядок!

Речь велась тихо. Один голос звучал глубоко и был, наверно, сильный — и в нем слышалась альтовая струна. Другой, по-видимому, нелегко было сдержать — он рвался вверх, к своему певучему звону.

— Она не старая, — сказал альт. — Мы только между собой говорим — старуха. По амплуа.

— Я поняла, — ответила Анна Тихоновна и потом, вслушиваясь в ночное безмолвие и яснее всего слыша не перестающую свою борьбу с болями, сказала: — У меня дочь комсомолка.

— У такой молодой? — прозвенел голос слева, на мгновенье смолкнул и заговорил тише: — Мы с Мариной первые решили взять над вами опеку. А комсорг говорит: пожалуйста, на добровольных началах. Но, говорит, чтобы я знал, с кого спрашивать, за народную артистку я в ответе. И назначил старуху.

— Значит, Марина. А вас как?

— Лена.

— И, значит, опекуншу мне не выбирали, а назначили?

— Какая же разница… в данных обстоятельствах! — удивилась Лена и, будто решив прекратить разговор, принялась шуршать бумагой, что-то перекладывая или развертывая. Немного пошуршав, остановилась. Анна Тихоновна почувствовала прикосновение чего-то легкого, будто лист упал с дерева на плечо и скатился.

— Возьмите, пожалуйста, — расслышала она шепот.

— Что такое?

— Ну, я даю! Возьмите.

Анна Тихоновна ощупала над плечом воздух, пальцы наткнулись на теплую руку, и эта рука ответной ощупью вложила ей в ладонь продолговатый сверточек. Сразу же остро пахнуло сыром. Она откусила от бутерброда и, только судорожно проглотив кое-как разжеванный кус, выговорила свое спасибо. Потом она глотала, глотала, заставляя себя не спешить и неудержимо спеша.

Осторожные шаги прошелестели в траве. Знакомо зажурчал низкий голос:

— Заждались? Провозилась я с буфетчицей… Плитка перегорела! Сцепим пружинку, воткнем штепсель — пшик! — опять лопнула… Держите-ка, товарищ Улина. Не обожгитесь… Сахар на дне, помешайте.

— Егор Павлович! Скорее сюда! — обрадованно позвала Анна Тихоновна, — У меня чай!

— Уже пью, — откликнулся он, и ей показалось, она опять расслышала его прежний маслянистый бас, не стареющий, красивый.

Что-то приговаривая, опекунша укладывалась рядом с Мариной. Анна Тихоновна жглась и пила и в промежутки между глотками наскоро смахивала со щек слезы, — они текли ровно, без перерывов, и ей делалось все спокойнее, и боли точно бы позыбывались.

Минул перелом темноты, заметнее отделились друг от друга спящие люди на полянке, туман становился полосатым.

Тогда справа неторопливо зазвучал альт Марины:

— Мы уже до вас встречали беженцев из Бреста. На улице. Кто в чем. Мужчину видели в одном белье. Как вскочил с постели, так и побежал. Где-то уж за городом его подобрали, привезли сюда. Оркестрант какой-то. Сколько его ни спрашивали, он все одно: играл ночь в джазе, пришел домой, лег спать, а что было потом — ничего не помню…

— А вы всё помните? — спросила Лена.

Долго молчали, ожидая, что скажет Анна Тихоновна, но она не ответила.

— Еще был случай, — опять заговорил альт. — Приезжал к нам областной начальник по делам искусств. Познакомиться со Скудиным. Смотрел репетицию. Черноволосый такой, напомаженный. Сразу, как услыхали сообщение, он кинулся в свою машину и — в Брест. Только уж не успел — в городе немцы… К ночи вчерашней вернулся. Вся голова белая. Как лунь… Сидит, раскачивается, бормочет: «Ах, мерзавец, мерзавец». Про самого себя. В Бресте у него семья осталась — дети, жена. Беременная. Она целую неделю к нему приставала: отправь да отправь ее с детьми из Бреста, — оказывается, на базаре только и разговора слышала, что немцы со дня на день войну начнут. А он на нее кричать, «мещанка, дура»… Вот на себе и рвет теперь седые волосы. Мы обступили его, смотрим. А он схватится за голову, закачается и опять бормотать: «Ах я мерзавец…» Не знаю, может, это нехорошо только нам его было не жалко.

— За что его жалеть? — сказала Лена. — А вам разве его жалко, товарищ Улина?

— Ну, что пристали? — с доброй укоризной вмешалась опекунша. — Страха, что ли, не повидала Анна Тихоновна? Дайте покой. Натерпелась, поди, без ваших россказней.

— От страха не уйти, мы должны быть к нему готовы, — с решимостью возразила Лена. — Не нынче, так завтра… И не все страшно. Даже смешно бывает. Правда, Марина?.. Представьте, товарищ Улина. С первыми машинами беженцев видим мы — мчится грузовик, полный всякой мебели. И посередке — толстая тетища в обнимку с высоченным трюмо! Вцепилась в него, глазищи вперед, лицо от жары с ветром — как кирпич. И шарф газовый за спиной извивается голубыми змеями.

Лена усмехнулась, подождала, но рассказ никого не повеселил.

— Такая мать-командирша… настоящая «сама»! Детей не пожалеет, а свое трюмо отстоит… — сказала она, почерствев и будто замыкаясь.

Никто не двигался. Чем ближе шло к рассвету, тем полнее немота охватывала воздух. Розовел оседающий клочьями туман, и с зарею больше охлаждалась почва. Запахи трав, листвы грузнели, источая мед и пряность, но дышалось свободно.

Вдруг Анна Тихоновна привскочила. Уткнув выпрямленные руки в землю, она замерла. Обе молодые соседки всполошились — что с ней?

— Самолет! — едва слышно проговорила она, глядя в небо.

— Разведчик, — сказала Лена. — Он и вчера начал поутру шарить.

— Как раз в это время, — спокойно подтвердила Марина.

Анна Тихоновна с недоверием посмотрела на них и опять подняла взгляд. Мотор вопил слышнее.

— Мы сначала ужасно боялись вот этого воя, — сказала Марина. — Чуть кто услышит, крикнет, мы врассыпную, а то собьемся в кучу. Весь первый день так. А второй, — ничего. Даже когда целое звено пролетит. Разве убежишь? Под крышей хуже. Еще вчера утром мы ложились на землю, лицом вниз. Страшнее всего почему-то за лицо. А нынче лежим животами кверху. И глядим.

— И клянем, проклинаем этих… этих… — искала слова Лена, и либо не могла найти никакого, либо застеснялась найденного, и сжала рот.

Анна Тихоновна снова прилегла, закрылась до самых глаз углом пледа. Лишь в эти минуты перед восходом она могла разглядеть своих новых, поднесенных ей судьбою друзей.

Марина была крупной, с лицом ярким, с волосами, отливавшими краснотою и спутанными, как сноп без перевясла. Пухлые губы надуты, словно от обиды. Лена казалась маленькой. Острые, прямые черты ее личика были как-то кучно посажены. Сильно выпячивался подбородок, может быть, только потому, что запрокинута была голова. Косынка обтягивала лоб, и вровень с ее краем чернели отточенные стрелки бровей. Все говорило о Лене как об упрямице, если бы не рот, почти такой же пухлый, как у Марины.

Обе подруги лежали под своими пальтишками, и Анна Тихоновна успела невольно отметить в уме, что каждая выбрала материю со вкусом — Марина темную, Лена светлую — по контрасту своих типов. Сейчас же вспомнился ей очень хороший образчик бежевой ткани с чуть заметным рисунком в клетку, — она увидала его в самолете, по дороге в Брест, решила такой образчик разыскать по возвращении в Москву и купить на пальто Наде. (Разведчика над головой уже не было слышно, и она подумала, что больше никогда, ни за что не согласится лететь самолетом.) Ее удивило, что у Марины с Леной, несмотря на несходство в лицах, так долго сохраняется общее наивное выражение рта. И ведь совершенно так же у Нади: приподнятый в середине краешек верхней губы, неясность, небрежность очертания и ребячья надутая обида. Правда, все- это — до первой улыбки. Или до первого волнения. (Неужели эти девушки ничуть не испугались, когда появился разведчик? Нет, решила Анна Тихоновна, они просто хотели ее успокоить.)