За день до послезавтра - Сергей Анисимов

– Да.

Голос в трубке был таким же, как в прошлый раз. Таким, каким она запомнила его с пятницы. Таким же, как у этих людей за спиной.

– Коля, – быстро произнесла Анна в трубку. – Ты знаешь уже?

Пауза была секунд на тридцать. Время шло.

– Я знал уже несколько лет назад, – ответил наконец человек на другом конце проведенной через эфир линии связи. – Неделю назад я знал, что речь идет о днях. Два дня назад – что о часах. Да, сейчас началось.

– Коля, – Анна все это понимала и не могла себя заставить ответить так, как было положено по всем правилам, как требовалось. Ей было нужно другое. – Коля… Ты сказал тогда, что через год нас всех не будет в живых. Как… Как это случится?..

Снова пауза, такая длинная, что ей показалось, будто оборвалась связь, и Анна даже отодвинула ледяную щеку от экранчика, чтобы взглянуть на символы. За секунду ей стало страшно, что она пропустит ответ, и тогда она прижала трубку к щеке уже двумя руками, будто сейчас отнимут. Нет, связь была: в трубке дышали.

– Вас изнасилуют и убьют вместе с дочкой, – очень ровно произнес голос Николая Ляхина тогда, когда Анна думала, что он уже не ответит.

– Коля… – голос сорвался, но она справилась. – Ей же 11 лет…

– Да, – снова глухо сказали в трубке. – Прощай, Аня.

Потом был обрыв. Доктор Варламова остановила трясущиеся пальцы на кнопке умершего сотового телефона и подняла глаза. Низкие утренние облака бросали на улицы города косые резкие тени. По улице бежали люди – некоторым приходилось перепрыгивать через тела, но не останавливался уже никто. Потом взвыли сирены.

Воскресенье, 17 марта

Никто на Москву не собирается нападать. Но главное – это свобода доступа к источникам энергии. Никто не собирается их отбирать, никто не собирается их брать за так или присваивать себе. Правда, Хиллари Клинтон как-то обмолвилась, что надо еще подумать, по какому праву Россия владеет таким огромным количеством ресурсов, которые она совершенно нерационально использует и вообще использовать не может, особенно сибирские. И это заявление, конечно, юридической силы не имеет, но думать над ним надо. Потому что у нас Сибирь пустая и пустеющая. И так долго в мире продолжаться не может. Мир должен осваивать ресурсы планеты, это общие ресурсы. И если они юридически наши, нам будут за них платить, но если мы будем стараться к ним не допустить, то это плохая политика, и я не знаю, чем она кончится.

Res nillius cedit primo occupant[28]

Спокойным, ровным движением Николай расстегнул нагрудный карман куртки и вложил в него умерший телефон. По улицам бежали люди, – бессмысленно, в разные стороны. Как будто можно убежать от своей судьбы. Впрочем, может быть, они бегут к своим семьям, желая встретить происходящее вместе. Николай улыбнулся такой улыбкой, которая бы вызвала одобрение и у немецкой овчарки. Вопрос «ты знаешь уже?» не удивил его ни на секунду. Он не просто знал. Первых убитых он увидел на улице двадцать минут назад. Полковник с наплечной нашивкой Военно-космической Академии, застреленный в затылок в упор. Молодой капитан в камуфляжной куртке, на которого потратили, наверное, патронов десять. Курсант Нахимовского училища. Курсант-речник, тело которого лежало прямо на проезжей части, на мосту через Карповку. «За что речника-то, видно же, что ему же лет 16 или 17 всего? – спросил Николай сам себя и тут же ответил: – А за то же, что и остальных. За форму».

Десять минут спустя, уже все поняв окончательно, уже находясь едва ли не на полпути к дому, он увидел и то, как это происходит. Быстрым шагом двигающаяся по Каменноостровскому проспекту пара мужчин перехватила человека в военной форме. За секунду до столкновения они разделились. Один почти в упор произвел два выстрела, второй прикрыл его. Это произошло наискосок от Николая через проспект, потому видно было все отчетливо, как и остальным немногочисленным прохожим. Два глухих хлопка, офицер опрокидывается на спину, буквально вышвыривая из разжавшейся руки какую-то сумку, и убивший его человек быстро прячет оружие и достает фотоаппарат. Вот в это Николай сначала не поверил, но так оно и было. Мигнула блеклая фотовспышка, застывший на мгновение диверсант тут же убрал камеру, и они вновь начали двигаться. Десять-пятнадцать метров пританцовывающего шага, стволы настороженно двигаются из стороны в сторону – и пара уходит вбок, через тот сквер, где стоит памятник Низами Ганджави. После этого несколько застывших было человек кинулись вперед – посмотреть. Николая среди них не было – он продолжил свой путь по другой стороне проспекта. Деталь с фотографированием была единственной, вызвавшей у него некоторое удивление своей неожиданностью, остальное было понятным. Диверсанты убивали сейчас людей по всей стране. Питер в этом отношении был почти «теплицей», лакомым кусочком для людей, получивших чью-то протекцию. По сравнению с Москвой в нем было резко меньше оружия: не сопровождали богатых дам в бутики вооруженные телохранители, не стояли у дверей учреждений многочисленные в столице сотрудники ФСО с «Бизонами» в руках и так далее. При этом в Петербурге было полно «мягких» целей, окупающих каждый потраченный патрон в невиданном до сих пор соотношении. Преподаватели действующих до сих пор военных училищ и академий, тыловики, курсанты, солдаты и матросы в увольнении. Самый выгодный с этой точки зрения вариант – «Можайка» или сразу Военмед. Профессора, врачи, курсанты-медики: это целая толпа абсолютно легитимных и при этом полностью беззащитных целей. Вражеский полковник, убитый на войне – это почти гарантированная «Бронзовая Звезда». Наш Военмед – это десяток подполковников на каждое отделение: от урологического до детского… При том, что самый дорогой специалист на линии фронта – это именно военный врач. Господи, на Лебедева и Боткина сейчас бойня, наверное…

Можно представить, как выгодно в эти минуты взять штурмом штаб Ленинградского военного округа на Дворцовой площади. Три десятка человек с автоматическим оружием против дежурных – и куча штабников внутри… С точки зрения диверсанта – идеальный момент, лучше не бывает. Впрочем, нападение на ЛАЭС было отбито, а там был приблизительно тот же формат. Или сейчас момент уже не идеальный, а идеальный был двадцать минут назад, когда одновременно поглядели на часы несколько сотен чужаков на улицах мирного еще города. И под дверями квартир тихо сопящих в подушки старших офицеров. Николай улыбнулся снова – так, что свело челюсти. Он ждал всего этого еще вчера. Нападение воскресным утром – это такой избитый штамп, что хуже не бывает. Июнь 41-го, декабрь 41-го… 8 февраля 1904 года… Почему они не напали вчера?

– А-а!!!

Он уклонился от удара машинально: уйдя в сторону нырком, почти в партер. Шест просвистел мимо головы так близко, что на тренировке за такое тренер дал бы пижону просраться. Здесь явно была не тренировка – набежавший на задумавшегося Николая человек был не знакомым или даже малознакомым партнером, а врагом. Осознание этого не заняло у Ляхина ни малейшего времени, – просто ноль. Тело вынырнуло вперед, оттолкнувшись массивными мышцами задней стороны бедер. Второй удар шеста, или палки, скорее, ушел уже совсем мимо. Мягкий шлепок ладонями по дереву – и следующим движением Николай уже забрал ее себе. Удар вперед: прямой колющий, как на тренировке по штыковому бою. Приставной шаг вправо и чуть назад, – и еще удар: с широкого размаха в шею. Оглушенный первым попаданием в солнечное сплетение человек не сумел увернуться, попросту не успел. Удар свалил его на асфальт, и вышагнувший вперед Николай равнодушно вбил в него палку одним коротким движением. Тоже как штык, как обязательный добивающий укол, после которого можно искать следующую цель. Но это был не штык, просто палка.

Лежащий тонко скулил. Это был молодой азиат. Лет двадцать, не больше. Рост средний, лицо искажено болью: она смыла с него сумасшествие. По типажу – узбек. Николая перекосило: за всю свою жизнь он знал всего одного узбека. Это был мастер одного из его первых стройотрядов, звали его Сабир, как известного поэта. Николай понятия не имел, каким врачом он стал, но запомнил старшекурсника как работягу и оптимиста. Этот не был похож на Сабира ничем, кроме черт лица. И он напал с палкой на первого попавшегося случайного прохожего. Зачем? Глупый вопрос. Затем же, зачем делали это сейчас все остальные. Поляки. Грузины. Азербайджанцы. Потому что стало можно. Любой обиженный получил сейчас шанс сквитаться, удовлетворить гордость и восстановить поруганную мужскую честь. Или почти любой – за вычетом больных, слабых, старых. Интеллигентных. Просто порядочных. Россия и русские действительно много десятилетий обижали многих. Да, абсолютно точно так же, как это делают все остальные, – но ко всем остальным не принято придираться. У десятка народов есть кровавые счета к Японии, Германии, Польше, Украине. К Израилю. США. Палестине. Россия здесь не хуже и не лучше других. Миллионы людей могут вспомнить свои собственные претензии к чужакам или почти чужакам. Как их обсчитала на рынке наглая продавщица-украинка. Как их бил в школьном коридоре парень, у которого почему-то имелся папа-норвежец. Он всегда был на голову выше всех остальных одноклассников и минимум вдвое сильнее. Но в России действительно слишком много людей, которые выросли без малейшего представления о том, кто такой Абу Али Ибн Сина. Или Момыш-улы Баурджан. Или Гасан Абдуллаев. Или Низами Ганджави. Для них они и их соплеменники просто чужаки: объект насмешек, объект презрения, а для кого-то и потенциальная жертва. Великий врач. Великий воин. Великий физик. Великий поэт. Кого это волнует, если у него другие черты лица? Вот и пришло время отдавать долги. Не каждый Абдулла и Сабир, кого в жизни обидел русский парень или над кем посмеялась русская девушка, возьмет в руки палку, когда станет можно. Но тех, кто на это готов, много. Заметно больше, чем многие русские могут себе представить, проходя к машине мимо согнувшегося над мусорным контейнером азиата с бледным лицом вечно голодного и вечно простуженного человека. Чужака.