Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Кларов Юрий Михайлович

После моего рассказа о неудачном браке Лоры с узбеком, который оказался многоженцем, Юлия внимательно оглядывает мою подопечную и говорит:

— Отказать я тебе, Гена, как соседу, не могу, но если твоя Комалетдинова беременна, мы с ней расстанемся.

— Спасибо, Юль! Но ее надо еще и разместить в общежитии. Девке и ночевать-то негде. Она прямо с поезда.

— Это проблематично, но решаемо. Ладно, уж коли взялась, доведу до конца!

На этом я прощаюсь со Стопариком и бегу в институт. В последнее время мне всегда некогда! Одно дело накладывается на другое, и так постоянно. Но большую часть времени я все-таки уделяю учебе. Для меня было далеко не просто сразу после армии, работая, закончить десятый класс вечерней школы и с ходу сдать экзамены в Московский полиграфический институт на факультет журналистики. Я до сего дня испытываю волнение, вспоминая момент, когда лаборантка из деканата, прикрепив список к доске объявлений, перестает его загораживать, и я вижу свою фамилию в числе принятых. «Свершилось главное счастье в моей жизни, — думаю я. — Воплощается в реальность замысленное еще в армии. Вот, одна строчка, а решает судьбу человека. Я теперь студент».

Я работаю и по вечерам хожу на лекции. Учиться мне интересно. А то, что поначалу появляются «неуды» и «удовлетворительно» — это ничего! Знания понемногу приходят. А самолюбие не позволяет оставаться в хвосте. Я с удовольствием слушаю лекции большинства преподавателей, но особенно мне нравятся занятия по истории, да и сам преподаватель. У него высокий лоб, переходящий в залысину, тщательно выбритое лицо, на нем всегда хорошо отутюженный костюм-тройка, белая рубашка, воротник которой украшает галстук-бабочка. Его речь, манерная и старомодная, ни интонацией, ни растянутостью, ни окраской слов, ни даже пресловутыми «сударь» и «извольте» не коробит слух, а напротив, приятна. Он вносит себя в аудиторию всегда неторопливо и плавно. Затем садится за стол, моргает часто глазами и начинает свою лекцию, как всегда, с неожиданного:

— А ведаете ли вы, как прекрасно сейчас, в тоскливую осеннюю пору, в Нескучном саду. На черной земле уже кое-где снег, на длинных грядках-газонах — астры. Белые, они стоят сплошным рядком, — преподаватель вздыхает. — Холодно, заморозки по ночам, а они все цветут и цветут. Но вот что интересно, судари и сударыни, — кроме цвета и красоты у астр, кажется, ничего нет. — Он вдруг встает и начинает ходить. — Как же это нет? А стойкость, а мужество, с которым они сопротивляются морозам? А то, что они, несмотря на снег, цветут? За мужество я их люблю, за стремление жить, даже когда жить уже нельзя.

«Да, жить и выжить, даже тогда, когда жить уже нельзя», — повторяю я про себя слова историка.

В одной группе со мной учится девушка по имени Наташа, живущая на противоположной от моего дома стороне Можайки, в доме ЦК партии, как раз в том, где разместилась семья Брежневых. ЦК КПСС построил себе дома, разорив кладбище. В институт Наташа ходит в строгом темно-коричневом платье.

В пятницу, после занятий, как уже повелось, Наташа ведет меня к себе домой. Она живет только с отцом, и по договоренности с ним, с пятницы на субботу день и ночь ее. Мать Наташи два года как умерла, а вся ответственность отца за дочь заключается в том, что он снабжает ее деньгами почти без ограничения. И ничто в мире не способно помешать ей делать то, что заблагорассудится.

— Это ко мне, — говорит она охраннику.

Каждое наше свидание в ее доме традиционно начинается с ужина, состоящего из шампанского и легких закусок. После ужина Наташа принимает ванну и выходит ко мне в немыслимо пестром халате, который при каждом шаге обнажает добрую половину ее тела. Ее уже трясет от возбуждения. И когда все кончается, мы замираем…

Глава XXII

Непонятно, как мне это удается, но я не оставляю и сцену. На актерской бирже я знакомлюсь с режиссером и одновременно влиятельным администратором Миной Алексеевной Смирновой. Найдя мне напарницу, она готовит с нами несколько концертных номеров и включает их в программу областного театра оперетты. В основном мы работаем на не очень престижных театральных площадках и в клубах. И я этим доволен. Все-таки дополнительные деньги. Не знаю почему, но я не трогаю свой тайник.

Однажды, после очередного концерта в лефортовском Доме офицеров, на трамвайной остановке передо мной появляется она. Она вытягивает ногу и легко перешагивает лужу. И я не могу от нее отвести глаз. Я потрясен — эта незнакомка как две капли воды похожа на Карину. Когда подходит трамвай, я протягиваю ей руку, чтобы помочь подняться на подножку.

— Спасибо, — говорит она, — большое вам спасибо. Вы в жизни такой же, как на сцене? Интересно узнать!

В вагоне девушка садится и жестом предлагает мне место рядом. Я присаживаюсь. Она представляется Мариной. Сердце мое бьется часто, гулко, и под его биение возникает облако, которое все скрывает вокруг, оставляя только лицо Марины. Она говорит о своей любви к оперетте, театру, музыке… Перед входом в метро мы обмениваемся телефонами и расстаемся.

Проходит два дня, а воспоминания о Марине меня не отпускают. В конце концов я не выдерживаю, звоню ей и предлагаю встретиться в воскресенье у главного входа в Парк культуры Горького. Она соглашается с радостью. Весь день мы гуляем по парку, катаемся на карусели, качелях, колесе обозрения. Говорим мы очень мало, почти совсем не говорим, но глаза наши, встречаясь, проникают друг в друга.

Совершенно случайно мы забредаем в рощицу с небольшим прудом. Я расстилаю пальто, и Марина усаживается на него, охватив колени. Я ложусь рядом навзничь. Легкий ветерок волнует метелки пожухлой травы, а совсем низко над нами плывут серые облака, цепляясь за колесо обозрения. Облака выплывают из-за домов, и мне кажется, что и рощица, и пруд, и Марина, и я несемся навстречу тучам.

— Посмотри вверх, у тебя закружится голова, — говорю я. Марина поднимает голову, и я вижу, как от легкого напряжения дрожит ее горло. Мои ноздри невольно раздуваются. Я знаю, что будет дальше, если я сейчас ее обниму…

Марина все понимает и глядит на меня умоляющими глазами, полными слез. Я становлюсь на колени, а она поднимается и закидывает мне руки на шею и, вздрагивая от радости и нежности, целует меня как-то по детски в губы и глаза.

— Будь добрым и ласковым, нежным и милым, — говорит Марина. — Сейчас еще не время. Мы сильнее и глубже должны полюбить друг друга.

И эта ее детская доверчивость и наивность покоряют меня. Я, отстранив ее голову, гляжу в измученное тревогой прелестное лицо и ужасно волнуюсь, оттого что понимаю — теперь мне нет жизни без нее. А ее губы дрожат не то от смеха, не то от слез.

Мы гуляем в парке до самого вечера. На притихших аллеях уже только изредка попадаются прохожие. Мы идем, взявшись за руки, а когда попадаем в густую тень, останавливаемся и целуемся, словно пьем волшебный напиток, который, однако, не только не утоляет жажду, а наоборот, разжигает, как говорится, «огонь в крови».

По-настоящему же я начинаю понимать, что моя любовь к Марине огромна, когда в очередной раз оказываюсь с пятницы на субботу у Наташи. После того как мы с ней замираем и ее растрепанная голова ложится на мое плечо, у меня вдруг появляется желание оттолкнуть ее. И я креплюсь из всех сил, чтобы не сделать этого.

Утром Наташа заявляет, что хочет пойти со мной в магазин, чтобы купить новое платье. Из дома она выходит в массивных темных очках.

— Поиск нового лица, — говорит мне Наташа.

— А собой ты быть не можешь? Все время под кого-то подделываешься, то под артистку Орлову, то под Ладынину, — злюсь я, так как не могу понять, зачем она все время обезьянничает.

За кинотеатром «Призыв» строится высокий многоквартирный дом. Три этажа полностью завершены, а выше строители ходят по доскам лесов, работают в люльках, каменщики кладут стены. На земле тоже идет работа, здесь готовят стройматериалы для подачи наверх, убирают мусор. Мы стоим и наблюдаем за строителями. Внимания на нас никто не обращает, и Наташу, привыкшую к вниманию, это злит.