Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото - Петр Козлов

Во время родов всегда присутствует старуха-повитуха – галму, а если роды очень тяжелы, то приглашается еще лама, который, глядя на воду, творит приличествующие в данном случае молитвы и обмывает больной ладони рук и ноги. Галму принимает новорожденного в свои руки, обмывает его теплой водой и в зимнее время завертывают в овчину. Если у матери нет молока, младенца – ся-ги – вскармливают на кислом коровьем молоке; вечером ребенка заворачивают в овчину и подкладывают под ножки маленький кожаный чехол с пеплом, куда он и отправляет свои нужды.

На пятый, пятнадцатый, а иногда и двадцатый день новорожденному дают имя. При этом старые почетные родственники со стороны отца или матери дают ему одно имя, присутствующий здесь лама дает другое, и наконец третье имя дается малютке отцом и матерью. Знакомые и соседи приходят поздравлять счастливую семью и приносят различные подарки: кто баранье мясо, кто кусок материи, так как с пустыми руками приходить не полагается.

Если родился мальчик, то его уже на пятом или шестом году учат верховой езде и посылают в степь пасти скот. В четырнадцать-пятнадцать лет отец дарит сыну шашку – шанлон, пику – нын-дун и ружье – бу.

Как у бедных, так и у богатых тангутов часто случается, что ребенок рождается до свадьбы; тогда родители молодой берут младенца к себе, нисколько не гнушаются им, а наоборот, с радостью оповещают о таком событии весь аймак, говоря: «Мы разбогатели – ву-цу-рэ, бог дал нам внука – нор-дю-ша-чи или внучку». Если девушка впоследствии выходит замуж за отца ребенка, то она, естественно, берет малютку к себе, если же она сходится с кем-нибудь другим, дедушка с бабушкой не расстаются с внуком, а воспитывают его, как свое дитя.

Куку-норские тангуты не очень долговечны – редкий из них доживает до семидесяти пяти – восьмидесяти лет. Предчувствуя скорую кончину, ши-сун – старый глава дома – заблаговременно приступает к дележу своего имущества между оставшимися детьми, причем наделяет всех поровну. Затем он выбирает из стада самого хорошего, любимого быка и завещает, чтобы именно это животное несло его прах после смерти.

Тангуты связывают труп покойника ремнями: продевают один из ремней под шею, а другой под колени и притягивают ноги к голове, сгибая их насколько возможно; вслед за этим близкие оповещают соседей о случившемся, и вот к праху усопшего сбегается почти весь аймак. Каждый тангут несет в руках небольшой кусок белой ткани – цан-да-га, которую он бережно кладет на труп. Мертвое тело понемногу совершенно утопает в белых покровах, и тогда родные ликуют, потому что подобное явление считается хорошим предзнаменованием. По окончании своеобразного обряда тангуты продевают сквозь ремни покойника палку и выносят его на двор, где труп завьючивается на быка и везется в горы на съедение хищным птицам.

При всей этой церемонии неизменно присутствуют ламы, которые, помолясь и справившись по книгам, указывают, в какой день и в каком месте следует бросить покойника; сами же священнослужители не провожают его к месту последнего упокоения, а получив известную мзду – смотря по достатку семьи умершего: одного или несколько баранов – удаляются восвояси.

После похорон устраиваются поминки – чу-дой-гок, которые повторяются ежегодно в течение первых двух-трех лет в день смерти покойного.

После некоторого отступления, вернемся к прерванному рассказу о самом путешествии.

В течение двух-трех дней экспедиция следовала вдоль берегов Куку-нора, наслаждаясь красотою этого озера, пятнадцатого августа был, помнится, один из немногих очаровательных вечеров. Солнце, совершив свой дневной путь, склонилось к горизонту, отдавая одну часть лучей горам, другую же разливая по видимому нам небосклону, картинно отражавшемуся в зеркальном лоне вод. Прозрачные тонко-перистые облачка, словно золотистые кружева, тихо и стройно неслись к югу. Там, в горах, стояла полная тишина, успокоившая и Куку-нор: он уже больше не бушевал, не стучал грозно о берег, а лишь только тихо шептался с ним. Грандиозный масштаб озера, его убегающая за горизонт поверхность, окраска и соленость воды, глубина, высокие волны и по временам могучий прибой скорее дают понятие о море, нежели об озере.

Купанье в Куку-норе превосходное: мы купались ежедневно по нескольку раз; температура обычно держалась +15… +16°С. Легкость держаться на воде давала возможность отдаляться на порядочное расстояние в открытое море, а затем, отдавшись воле волн, вновь приблизиться к берегу. Прозрачность воды так велика, что песчаное дно и плавающие над ним рыбы отлично видны на значительной, двух-трехсаженной глубине озера.

На следующий день, чуть забрежила на востоке заря, наш лагерь пробудился. Гора Сэр-чим еще спала, окутанная ночными сумерками; на ней в виде покрывала лежала слоисто-кучевая тучка, вытянувшаяся вдоль гребня. Со стороны озера гоготали гуси, кричали и свистели на разные лады кулики, издавали клекот орланы; на мокрых лугах проснулись жаворонки и начали с песней подниматься ввысь. Караван уже шагал по мягкой проторенной дороге. Через час пронесся первый резкий порыв ветра, вскоре второй, третий. Куку-нор нахмурил брови.

Мы следовали южным берегом. С лугового откоса открывалось еще большее пространство лазоревой поверхности, по-прежнему скрывавшейся за горизонт. Наконец показался остров Куйсу[227] – предмет наших самых заветных мечтаний и многих глубоких дум. Словно гигантский военный корабль, он гордо выступал из темно-синих волн Куку-нора и манил к себе своею неизвестностью. В ясное прозрачное состояние воздуха в астрономическую трубу легко различались детали острова: видны были гребень высоты, обо и кумирня монахов-отшельников.

Семнадцатого августа караван экспедиции расположился лагерем в ближайшем со стороны южного берега к Куйсу урочище Урто, где пробыл около трех недель, пользуясь привольем и простором кочевников, отстоявших от нас верст на пять и более. Небольшая группа черных тангутских шатров обращала на себя внимание изолированностью и зловещим молчанием. Соседей не было на много верст кругом. По расспросным сведениям удалось выяснить, что это маленькое, как бы покинутое стойбище ютило больных скарлатиною номадов. Смертность среди несчастных была большая, и помощи ждать неоткуда. Родные и знакомые не нашли ничего лучшего, как бросить больных на произвол судьбы, а самим откочевать подальше, спасаясь от заразы.

Общая картина стоянки на Куку-норе была такова: к северу, в трех четвертях версты, залегал сам Куку-нор, к югу, в шести-семи верстах, тянулись горы – западное крыло Сэр-чима. От гор стремилась речка, пересекавшая слегка покатую к озеру долину, образуя вблизи берегового, предпоследнего к Куку-нору вала второстепенный, или частный замкнутый озеровидный бассейн до двух верст в окружности. На этой речке на возвышении третьего берегового вала, сливающегося с материковой равниной, мы и имели свой лагерь, откуда открывались широкие виды во все стороны. Быстрая прозрачная речонка оживляла наш бивак, капризно опоясывая его с трех сторон. В маленьких омуточках мы с успехом ловили удочками и сачками рыбешку[228]. На речку, а еще более на соседнее озерко постоянно прилетали гуси, утки, турпаны, крачки; по песчаному берегу самого озера бо́льшими или меньшими обществами усаживались бакланы, чайки и одиночками в виде темных точек – прежние орланы.