Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

Пока мы жили на Невском, я постоянно жила в ожидании обыска, но, как ни странно, к нам так никто и не пришел, хотя условия были самые благоприятные. С начала войны верхний этаж дворца занимал госпиталь, организованный англичанами. В подвальном помещении жили около пятидесяти русских санитаров, которые прекрасно знали расположение комнат.

Почти каждый вечер мы слышали, как они устраивают настоящие оргии, звуки доходили до нас по трубам дряхлой отопительной системы. Мы отчетливо слышали хлопанье пробок и разговоры, которые становились все более угрожающими.

Однажды поздно вечером старый дворецкий, который служил в доме еще до моего рождения, предупредил, чтобы мы не ложились спать этой ночью. Санитары выпили больше обычного и были настроены крайне агрессивно. Они собирались обыскать дом в поисках вина. Старый дворецкий, единственный из нашей многочисленной челяди сохранивший нам верность, постарался спрятать вино и столовое серебро. Но ничего не произошло; санитары напились и не смогли подняться наверх, чтобы заняться грабежом; я привожу этот эпизод только в качестве примера постоянной неопределенности, постоянного ожидания беды, в котором мы жили.

Много неприятных минут мне доставлял тот самый санитар, который некогда был нашим лакеем и которого я посылала с письмом к Дмитрию после смерти Распутина. Мне с огромным трудом удалось устроить этого человека санитаром в наш госпиталь, когда я узнала, что он заболел на фронте и не мог приспособиться к жизни в окопах. В госпитале он напрочь забыл о воинской службе и был недоволен даже сравнительно легкой работой. Мне часто приходилось делать ему замечание, а однажды даже поместить его под арест на двадцать четыре часа за вопиющую небрежность.

После революции он, по примеру остальных, оставил работу и вернулся в Петроград вместе с женой, которая одно время была моей горничной в Пскове. То она, то ее муж постоянно угрожали выдать меня Советам — так они мстили мне за наказание, которое он заслужил. Большинство наших слуг, которые многие годы жили в нашем доме со своими семьями, превратились в опасных врагов, готовых на любую подлость ради собственного удовлетворения, обогащения или благосклонности новых правителей. Мы больше не чувствовали себя в безопасности даже в собственных комнатах. Злобные глаза следили за каждым нашим движением, злобные уши прислушивались к каждому слову; казалось, они даже читали наши мысли. И мы не могли никого уволить; слуги образовали собственный совет и выбрали председателя. Они беспрестанно посылали делегатов к генералу Леймингу, требуя того или иного, прекрасно зная, что у нас больше не осталось денег. Продажа дома представлялась единственным способом положить этому конец. Генерал Лейминг с нетерпением ждал того момента, когда можно будет от него избавиться.

Наши беды были лишь фрагментом окружавшего нас кошмара. Те дни невозможно описать словами. Все слова, связанные с нашей прошлой жизни, потеряли всякий смысл; и никакие слова, ни новые, ни старые, не могли выразить хаос наших мыслей и поступков. Слова были беспомощны; мысли притупились, оказавшись в плену у бессильной речи. Нервы мои были напряжены до предела; я жила в постоянном страхе за своих близких. Малейший шум казался подозрительным, стук в дверь тут же вызвал в воспаленном воображении страшные картины того, что последует за возможным обыском. Я представляла толпу солдат, стоящую за дверью, — жестокие лица, резкие слова, грубые прикосновения ощупывающих рук. Я представляла, как меня арестовывают, выводят из дома, и я иду по улице в окружении наставленных на меня штыков, как сижу в тюрьме без пищи, сначала в холодном сыром подвале с крысами, потом в крепости, потом…

Появлялись новые привычки; каждую спокойную минуту ценили по–особому; существование само по себе приобрело высокую ценность.

Война научила меня неприхотливости, поэтому лишение материальных благ не особенно удручало. Благодаря своему воспитанию я умела сохранять внешнее достоинство и спокойствие. Только один раз мои чувства взяли верх над воспитанием.

Однажды вечером в самом начале большевистского правления мы с мужем решили пойти на балет. Прежде я всегда входила в Императорский театр через специальный вход и сидела в императорской ложе. Я подумала, что даже интересно будет посмотреть спектакль из партера, как простой зритель. Мы купили билеты и пошли. В то время никому даже в голову не приходило наряжаться в театр, поэтому мы пошли в обычной одежде.

Мы вошли в зал, когда представление уже началось. Во время антракта вышли в фойе. Театр был заполнен людьми

из разных слоев общества. Помню, меня потрясло несоответствие между хорошо знакомой музыкой и сценой и странным, непривычным видом публики.

Когда мы возвращались на свои места, я подняла глаза — наверное, в первый раз — и увидела ложу, которую с незапамятных времен занимала императорская семья. В обрамлении тяжелых шелковых драпировок, в креслах с золочеными спинками сейчас сидели матросы в каких то шапках на лохматых головах и их спутницы в цветастых шерстяных платках. Если поразмыслить, в этом не было ничего необычного, но это зрелище произвело на меня страшное впечатление. В глазах помутилось; я начала сползать вниз и схватила за руку мужа, который шел рядом. Больше я ничего не помню. Я пришла в себя после получасового обморока — первого и последнего в моей жизни — на кушетке театрального медпункта. Надо мной склонилось незнакомое лицо врача, комнату заполнили люди, которые, видимо, пришли поглазеть. Мои зубы клацали, я дрожала всем телом. Путятин завернул меня в пальто и отвез домой. Окончательно я пришла в себя только на следующий день.

Когда дом на Невском был продан, мы сняли меблированные комнаты на Сергиевской улице и переехали туда. Некогда огромный штат слуг теперь заменили кухарка, горничная и ординарец, который вызвался остаться с нами ненадолго. Денег становилось все меньше. Продовольствие поставляли нерегулярно, и цены взлетели до небес. Продукты выдавали только по карточкам, да и то плохого качества. Спекуляция процветала; имея деньги, можно было многое купить, но как раз денег нам и не хватало. Порой мы даже не знали, сможем ли купить еду на следующий день.

Мы недолго жили одни в нашей новой квартире. Родители мужа, которые несколько месяцев провели в Москве, были вынуждены уехать и вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя домашнее хозяйство, вести которое становилось труднее с каждым месяцем. С начала зимы мы почти не ели мяса, на нашем столе лишь изредка появлялась конина. Белый хлеб стоил сумасшедших денег, а его продажа считалась незаконной, и покупателю грозил крупный штраф. Поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб выдавали по карточкам, с каждым разом уменьшая норму. Его пекли из муки, в которую поначалу добавляли отруби, а потом — опилки. Он был не только невкусный, но и опасный для здоровья. Сахара не было; мы пользовались сахарином. Зимой мы ели в основном капусту и картошку. Изредка, по особым случаям, свекровь пекла печенье из кофейных зерен.