Перед бурей - Иван Майский

что сами они имеют весьма слабое представление о таких

243

вопросах. Я стал расспрашивать Пичужку, как «столичного

жителя», не знает ли она чего-либо о жизни и борьбе рус

ских рабочих? Будучи «культурницей», Пичужка стояла в

стороне от революционного движения тех времен, однако

она все-таки сообщила мне некоторые любопытные

вещи. На Пречистенских курсах, где работала Пичужка,

недавно были арестованы трое занимавшихся там

рабочих. О причинах ареста никто точно ничего не мог ска

зать, но в связи с этим по курсам шел разговор «топот

ком» о каких-то «кружках», которые собираются не то в

лесу за городом, не то в подвале одной из московских

церквей. Пичужка припомнила также, что несколько меся

цев назад одна из ее учениц в воскресной школе как-то

принесла в класс литографированный листок бумаги. Она

была полуграмотна и просила Пичужку прочитать ей содер

жание листка. Это была прокламация к рабочим, призывав

шая их к борьбе за лучшие условия труда, за короткий

рабочий день и повышение заработной платы. Кем именно

была выпущена прокламация, Пичужка не могла сказать,

но смысл ее она помнила прекрасно.

Когда я ложился в ту ночь спать, в голове моей была

буря. История английских трэд-юнионов как-то странно и

буйно переплеталась и перемешивалась с тем, что расска

зала мне Пичужка, и еще больше с тем, что рисовало мне

в этой связи воображение. Я долго не мог заснуть и чув

ствовал, что в моем сознании, а еще вернее — в моем

подсознании, идет какая-то глубокая, напряженная, лихо

радочная работа. Человеческая психика, — по крайней

мере, я это неоднократно замечал на самом себе, — функ

ционирует обычно в двух этажах: сознания и подсознания.

Одно дополняет другое. Часто какой-либо мыслительный

процесс начинается в этаже сознания, на известной ступени

развития прерывается здесь, переходит в этаж подсозна

ния, проделывает там неощутимо ряд этапов и, наконец,

как-то вдруг, неожиданно, заканчивается опять в этаже

сознания ясно сформулированным выводом, который

отнюдь не вытекал из первой половины процесса, проде

ланной в этом этаже. Именно такое состояние я испытывал

в описываемый момент.

На следующий день к вечеру я уезжал из Москвы в Пе

тербург. Утром мы с Пичужкой пошли по магазинам в рас

чете закончить мою экипировку для студенческой жизни

в столице. Купили пояс, дюжину носовых платков, бритву

244

с разными принадлежностями (которой я, впрочем, почти

не пользовался), записную книжку, портфель и

то мелочи.

еще какие-

Но главным приобретением этого дня были часы — пер

вые собственные часы в моей жизни! Купил я их в извест

ном тогда магазине Буре за 10 рублей, вместе с простым

черным шнурком, надевавшимся на шею. Часы были боль

шие, луковицей, сделанные из никеля. Глядя на них, я чув

ствовал себя уже совсем, совсем взрослым человеком.

В течение последующих тридцати лет эти часы стали моим

неизменным спутником во всех сложных перипетиях моей

жизни. Они были со мной всегда и везде: в тюрьмах и

ссылках, в подполье и эмиграции, в рабочих кварталах

Лондона и в степях Монголии, на митингах революции и

на королевских приемах Европы и Азии. Они шли хорошо и

никогда меня не подводили. Я привык к ним и сроднился с

ними. Они стали как бы частью меня самого. Только в

1931 году, когда я полпредствовал в Финляндии, мои ста

рые, верные часы стали пошаливать: даже их крепкий

стальной организм износился. Пришлось заменить их новы

ми — уже маленькими наручными часами вполне совре

менного типа. Но далось мне это нелегко. Расставаясь с

моей большой, грубоватой, стертой от времени «лукови

цей», я чувствовал так, как если бы я расставался с ста

рым, дорогим другом...

Пичужка провожала меня на вокзал. Я торопливо внес

свой несложный багаж в вагон третьего класса и вышел

затем на платформу. Терпеть не могу этих нудных пред

отъездных минут на перроне, которые слишком длинны для

того, чтобы проститься, и слишком коротки для того,

чтобы сказать что-нибудь толковое! В тот момент я осо

бенно остро их ненавидел. Я ехал в Петербург. Я рвался

туда всей душой. Я весь горел нетерпением и считал мгно

вения, которые отделяли меня от цели моих мечтаний...

Но вот раздался третий звонок. Наскоро поцеловавшись

с Пичужкой, я вскочил на площадку вагона и трепетно

ждал, свистка кондуктора... Миг... Другой...

Громыхнули тормоза... Раздался толчок... Поезд мед

ленно, как бы нехотя, побежал вдоль платформы... Пичужка

махнула платком... Я ответил ей студенческой фуражкой...

В купе со мной оказался какой-то седобородый старичок

с мягкими движениями и благолепным лицом, который

своим обликом мне почему-то напомнил масонского учителя

Баздеева из «Войны и мира», обратившего в свою веру

Пьера Безухова, Старичок сразу же взял со мной добро

душно-покровительственный тон и стал допрашивать меня:

— Думали ли вы, молодой человек, о том, в чем смысл

жизни?

И, так как я не обнаружил большого интереса к этой

теме, старичок укоризненно продолжал:

— Вот все так: пока молоды, не думают, а как состарят

ся, так поздно уж думать... Жизнь-то ушла, не переде

лаешь.

Я остался равнодушен и к этому увещеванию. Все мои

мысли и чувства были заняты совсем другим.

Я рано лег спать на верхней полке. И, хотя обычно я

спал, как убитый, даже на голых досках, теперь я несколь

ко раз пробуждался среди ночи и нетерпеливо смотрел на

циферблат моих новеньких никелевых часов. Я встал с

первыми лучами солнца, оделся, умылся и вышел на пло

щадку вагона. Была ранняя осень, но трава и деревья еще

зеленели, а в воздухе еще сохранялся аромат позднего ле

та. Поезд, громыхая и поскрипывая, неторопливо — с три

дцативерстной скоростью — бежал вперед. Мимо проно

сились луга, поля, рощи, серо-голубые озера, сонные стан

ции, желтые будки стрелочников. В Любани я вышел и в

буфете напился чаю. Потом опять вернулся в вагон и дол

го стоял у окна, вперивши взгляд в летевшее навстречу

пространство. Я думал о Петербурге, я представлял себе