Приватная жизнь профессора механики - Нурбей Гулиа

Паспорта и командировочные удостоверения у нас были с собой. Милиционер уже отпускал нас, но на крик безумной бабы собралась толпа.

- Это Наум, это Наум из Витебска! - орала дурная баба, - опять он у нас, и ещё по нашим проституткам ходит! А я от него беременна!

Толпа напирала. Видимо, этот Наум из Витебска здорово насолил ей. Я отступал, шаря стену гостиницы, нащупал спиной какую-то дверь, но она оказалась запертой. Я остановился. Вдруг дверь отворилась внутрь и я буквально провалился в неё.

- Наум, скорее сюда! - услышал я женский голос, и меня втянули вовнутрь. Я, как испуганный кот, мигом взлетел к себе на третий этаж, скинул пальто и одетым полез под одеяло - скрываться от золотозубой беспалой и беременной женщины, милиции, толпы, всех:

Минут через десять появился Миша. Он сорвал с меня одеяло и приказал: - Пошли в ресторан!

Я покорно поплёлся за ним. Мы сосчитали последние деньги (я припрятал-таки заначку, что-то рублей пять) и отдали их официантке:

- На все! - гордо сказал Миша, и тихо добавил, - что подешевле и покрепче!

Как мы добрались до номера, я уже не помню. Проснулся я от того, что Миша 'на всю катушку' врубил радио-репродуктор. Я чуть не задушил его тогда - ещё восьми утра не было, голова раскалывалась. Всю ночь я убегал от беспалой и к тому же беременной бабы, а она догоняла меня и кусала золотыми зубами:

- Пошли выставлять бизнесмена! - заявил Миша-'первый' поправляться-то надо, а деньги - все!

Мы ткнулись в номер, который назвал наш богатый друг. Но он был занят другими. Чёрная 'Волга' стояла во дворе:

- Здесь гад, не уйдёт! - проворчал Миша, и мы пошли к администратору.

- Мы ищем своего друга, - скромно заявил Миша, - вот его 'Волга' стоит во дворе!

- 'Волга' это директорская, - отвечала строгая администраторша, - а друг ваш, с которым вы вчера пьянствовали и безобразничали, сбежал вчера вечером, украв чужую одежду и деньги. Он жил на четвёртом этаже в общежитии.

Мы остались практически без денег. Правда, я за номер заплатил до конца пребывания и билет у меня был бесплатный. Но перспектива голодной жизни, хотя бы и дня на два-три, меня не радовала. Сосед Миша позвонил в Москву и попросил выслать ему телеграфом денег. Я же решил денька два 'перекантоваться' так.

Мы с Мишей стали часто принимать горячие ванны и пить много воды из-под крана - так, он уверял, переносить голод легче.

Побывал я и на заводе. Мы с Ревзиным вместе составили отзыв, и он отдал его печатать. Подписать должен был его он сам, а утвердить - директор. Поэтому Ревзин посоветовал мне уезжать домой не раньше послезавтра. Я закомпостировал свой бесплатный билет на среду, за плацкартное место с меня никакой платы не взяли.

На третий день голодовки я уже шатался, как привидение. Мы кляли жулика-бизнесмена всеми словами, которые знали, и теми, что выдумывали экспромтом. Миша клял ещё сутенёра Свердлова, а я - наглую золотозубую бабу, которая к тому же от меня, то есть от Наума, была, по её словам, беременна. И жалел, что Миша со Свердловым так скоротечно разругались. Если бы поторговались ещё с полчасика, я бы с Олесей успел управиться:

Я прибыл на Могилёвский вокзал задолго до отхода поезда. Слонялся туда-сюда, но в отличие от того слона, от которого произошло слово 'слоняться', еды за это не получал. Известно, что слон, которого подарили царю Алексею Михайловичу, был отпущен на подножный корм, и целыми днями он 'слонялся' по Москве, получая за это от горожан еду и даже брагу, которую слоны любят и охотно пьют.

Сытые, мы на многое не обращаем внимание. Я с негодованием наблюдал, как некая неряшливого вида дама обдирала шкурку с сардельки прежде, чем съесть её. Так половину фарша она выбросила вместе с этой шкуркой. Я чуть не подобрал и не доел эти шкурки, народу только было вокруг много!

И вдруг - радостный возглас:

- Наум, ты здесь? - улыбающаяся во весь рот толстая женщина с воротником из чернобурой лисицы и, опять же, золотой челюстью, протягивала ко мне ладони, усеянные разнокалиберными кольцами.

- Нет, меня здесь нет, и вообще - я не Наум, а Махмут, оставьте только меня в покое! - завопил я и рванул на перрон.

Позже, уже в наши дни, я в поезде 'Москва-Варшава' встретил женщину моих лет из Витебска. Название города пробудило у меня воспоминания о Науме, с которым меня постоянно путали в Могилёве. Женщина подтвердила, что давным-давно, лет сорок тому назад, действительно в Витебске 'блистал' вор в законе или 'авторитет' Наум. Она даже разок видела его.

Кроме того, что он был достаточно дерзким человеком, он слыл любимцем женщин. Вся Белоруссия трепетала от его имени, а женщины восхищались им. Лет пятнадцать назад Наума, по словам моей попутчицы, убили.

- Действительно, он чем-то был похож на вас, правда, я плохо представляю, каким вы были лет тридцать-сорок назад, - призналась мне попутчица.

Доехал я до Москвы без приключений, за исключением того, что от чая и постели отказался. Проводник ворчал и не разрешал пользоваться матрацем. Но настала ночь, я всё равно постелил матрац и лёг на него одетым. А утром пораньше, снова скатал его и поставил рядом. Израсходовать заветную пятёрку я боялся - вдруг на штраф понадобится, или мало на что ещё:

Билеты на метро и на электрички у меня тоже были бесплатные (хорошо, всё-таки, быть железнодорожником!), и я без расходов доехал до станции Институт пути.

Выбегаю из трёхвагонки, бегу домой, и вдруг на площади, где раньше стоял Сталин и любили лежать лоси, вижу важного Зайцева, медленно шествующего на работу.

- Фёдор Иванович! - кричу я, - дай в долг десятку, страсть как есть хочется! - и тут же коротко поведал ему историю моих могилёвских злоключений.

Фёдор поразмыслил с минутку, а затем коротко сказав мне: 'Жди тут!', зашёл в институт. Через пять минут он весело вышел обратно. - Сообщил, что еду в местную командировку, - и добавил, - скорее, ко мне домой!

Мы побежали к общежитию и поднялись на второй этаж, где была последняя комната Фёдора, уже не пахнущая фикусом и неудачной любовью. За мягким диваном ('кушеткой', как он называл) стояла батарея бутылок закупоренных пробками, или даже газетным катышком. Это была манера Фёдора попробовать или надкусить - и оставить 'на потом'.

Мы выпили по полному, с мениском, стакану водки, но закусывать не стали, а помчались во двор. Там были заросли красной рябины, щедрые гроздья которой до сих пор не были склёваны птицами, и от долгих морозов лишившиеся горечи.

Фёдор поднял меня за талию, как танцовщик танцовщицу, и я успел нарвать несколько ярких сладких гроздьев. Мы закусили рябиной 'только что с ветки' - это тоже была манера Фёдора, и побежали наверх закусывать основательнее. Во дворе стояла скамейка, на которой постоянно, без какого-либо перерыва, сидели местные старухи - с клюками и без, в очках и без оных.

Старухи злобно проводили нас взглядами и что-то прошипели как гуси. Фёдор сделал, было, шага полтора вперёд, но вернулся. Он встал перед шипящими старухами, подбоченясь и выпятив богатырскую грудь, плавно переходящую в живот:

- А ну-ка, Наполеоны, поучите, поучите нас, как жить надо! Ну, начинайте с левого фланга! И вдруг как гаркнет: - Подъём!

Старухи послетали со скамейки, как куры с насеста. А скамейка представляла собой две доски, капитально скреплёные по краям скобами с двумя брёвнами-сваями, забитыми в землю. Мы взялись за края скамейки и - раз, два, три - огромной становой силой двух самых сильных мужиков городка приподняли её этак на полметра, вытащив на эту длину сваи из земли. Скамейка сразу стала на уровне груди старух, и посадить их туда теперь можно было разве только вильчатым погрузчиком. Группа старух, как стая разозлённых гусаков, злобно шипела на нас, но мы уже бегом поднимались по лестнице.

Закусывали мы печенью трески, мёдом, который Фёдор налил в тарелку и накрошил туда хлеб, ветчиной и языковой колбасой, зельцем 'Московский' и копчёной треской, даже вонючим с плесенью сыром 'Рокфор', который Фёдор очень 'уважал'. Пили водку, ликёр 'Бенедиктин', кагор 'Араплы', который Фёдор очень даже жаловал, и красно-чёрное 'Саперави', причём мешали всё.

К шести часам, когда Таня приходила с работы, я сбегал к ней (практически только перебежав через улицу) и привёл её с собой к Фёдору. Таня очень нравилась Зайцеву. Он, нет-нет, да и положит ей тайно от меня, ладонь на бедро, и, зажмурившись, прошепчет: 'Прелесть!', на что Таня, смеясь, хлопает его по рукам и кричит:

- Прими клешни-то, Иваныч! А то пожалуюсь, кому надо!

Фёдор тут же убирал 'клешни', таращил глаза и виновато наливал вина. Давно уж нет Фёдора, давно прошли эти прекрасные, беззаботные дни:

По-науке сохраняется энергия, сохраняется масса вещества, никуда не девается даже молекула, даже атом, даже элементарная частица, даже фотон:А куда деваются счастливые и трагические минуты, героические и подлые поступки, куда делись 'и ты Брут:' Цезаря, и печальная улыбка Гаррибальди? Куда делась, наконец, моя сладкая как кагор 'Араплы' и такая же душистая, чувственная любовь к Тане, и её - ко мне? Ничтожный фотон воспоминаний - остался, а целая Вселенная - моей любви - исчезла? Быть такого не может!