Византия - Жан Ломбар

Слабо манили его формы белого, усеянного веснушками тела Виглиницы, волосы медянкового цвета, низкий лоб крепкого лица, голубые животно-прекрасные глаза и, уступая ей, не поднимал он разве богомерзкой руки на сладостного хрупкого Управду, не осквернял этим разве заранее Империю Востока, которую все они хотели претворить в Империю Добра.

Содеяв грех, Сепеос расставался с Виглиницей и отплевывался в отчаянии. Обвинял себя во зле. Мнил себя нечистым. Прятался. Но Виглиница отыскивала его повсюду – в саду, в пустынных покоях дворца, перед изумленными евнухами, немыми и глухими, с волочащейся поступью; отыскивала даже под мертвыми взорами слепцов, в недоумении чуявших присутствие двух существ, из которых одно преследовало, а другое отбивалось. Взбешенная, она раз ударила его:

– Нет, ты не любишь Виглиницы, которая отдала тебе тело свое, чтобы ты помог покорить ей могущество и силу. Чтобы от крови твоей, более сильной, чем кровь Управды, родилось вечное потомство.

И созналась, что не оплодотворена она.

– Евстахия зачала от брата моего, но не я от тебя. Кровь твоя худосочнее его крови. Ты не любишь меня, – ты, которого я полюбила больше Солибаса и Гараиви!

Разъяренная, гнала она спафария, коротким жирным кулаком била его чахоточную грудь.

– Уходи, уходи, – ты, который был любим мною больше Солибаса и Гараиви! Ты бессилен оплодотворить женщину. Ты оскорбил племя мое. Я приму объятие всякого, но только не твоего, презренный!

Он повиновался, не гневаясь на терзавший ее приступ дикого отчаяния. Удалился, не переставая чтить ее. Ясно чувствовал, что он не мужчина более. Два года Нумер высосали из него всю мужественность. Чахотка съедала его изнуренное тело, и он видимо худел.

«Гараиви любит ее и будет действовать иначе. Он не страждет, как я, болезнью, от которой я, наверное, умру».

И, рассуждая сам с собой, прижал невредимую руку к избитой Виглиницею груди. И поник единственным глазом, налившимся кровью, говорил вслух, не боясь быть услышанным евнухами, которые проходили возле него глухие и немые.

«Охотно обладал бы я ей, не будь я одноглазым, ни безруким, ни хромым. Хотя, сказать правду, не подобает прикасаться к сестре Базилевса. Но теперь, что вкушаю я с ней, изнемогший, готовый испустить дух: лишь угрызения да скверну. Она желала быть оплодотворенной, чтобы потомство ее соперничало с потомками Управды: но не значит ли это предать дело отрока, супруга. Нет, я не хочу делаться предателем и не предателем умру».

X

Гараиви не догадывался и, конечно, не мог видеть связи Виглиницы с Сепеосом, который ничего не говорил ему. Живя вместе с Сепеосом и Солибасом в нижнем этаже дворца, он лицезрел сестру тайного Базилевса, лишь когда та приказывала позвать его. Часто раздумывал над словами, сказанными ею несколько недель тому назад перед высоким ложем, раскрывшимся из-за дверей двойного занавеса с золотыми цветами. Мысленно видел подъемлющий жест, движение ее руки на своем плече и слышал речи, смысл которых возмутил бы его, если бы он не любил. Евнух, показавшись, сделал ему знак, и Гараиви поднялся по лестнице, ведшей в покой Виглиницы, которая бурно встретила его:

– Ты, ты оплодотворишь меня. Ты не таков, как нелюбимый мною Сепеос. Ты силен, здраво племя твое и полезно может соединиться наша кровь.

Он закрыл глаза в предвкушении, что она любодействовала с Сепеосом. Любил, жаждал ее, даже если б не была она сестрою Базилевса! Но не мирился, чтобы другой отверз кровавое око ее девственности. В своем безмерном благоговении начал уверять себя, что ничего не случилось, но Виглиница продолжала:

– Разве не долг Гараиви повиноваться мне – мне, в которой течет кровь Юстиниана? Сепеос не оплодотворил меня. Но ты – ты оплодотворишь меня, и через тебя родится от крови славянской могучее колено, которое навеки будет владыкой Византии!

Чуждая сладострастного пламени фантазии, но распутная, привлекла она набатеянина, обвила руками его костистый стан. Он отпрянул, боясь греха, устремив на нее большие черные глаза, и отталкивающе зияли две уродливых впадины отрезанного носа на его лице. И столь же ласковая, каким бывал с ней Гараиви, схватила его смуглые руки:

– Я избираю тебя, ибо немощен Сепеос. Ты любил меня. Часто замечала я твои взгляды, часто, часто слышала твои вздохи. Ты стяжаешь венец, если бездетным умрет слабый брат мой – ты, супруг сестры его, оплодотворенной тобою.

Он закрыл глаза и, распаляясь, готов был покориться вожделениям Виглиницы, которая увлекла его к ложу, перед которым снова раздвинула двойной занавес.

И опять совершился блуд, скорый, успокоивший Виглиницу, но не Гараиви, который удалился ошеломленный, негодующий на самого себя.

«Что сделал я? Разделил с ней ложе, не будучи супругом ее. Она избрала меня, но не из любви, а чтобы оплодотвориться через меня, ибо уже владел ею Сепеос!»

И задумался:

«Оплодотворившись, она потомков своих сделает врагами отпрысков Управды, законного Базилевса, и не Империя Добра воцарится, но Зла, с кознями и ненавистью его, с войнами и изменами!»

Но, в противность Сепеосу, он любил Виглиницу, и любовь эта, с давних пор неотвязно точившая его, вдруг обнажилась:

«Если я отвергну ее, она отвергнет меня и отнимется у меня прекрасное тело ее и страстные объятия, и нега любовных вожделений!»

Вернувшись, отдернул занавес двери, скользнувший на своем пруте, и вновь увидел Виглиницу. Она одевалась, радуясь, что набатеянин заронил в нее семя жизни, которое, наверное, даст плод, и не казались ей противными его безносая маска и обрезанные уши, плохо прикрытые скуфьей. Отдалась вторично, преодолев первоначальные сомнения Гараиви, совсем забыв Сепеоса и вкупе с набатеянином домогаясь желанного оплодотворения:

– Ты оплодотворишь меня, и потомкам моим достанется сила и могущество. Не поколение хилого Управды, но мои дети, дети моих детей достигнут власти над Империей Востока. И пусть соединилась кровь эллинская с кровью славянской, но не суждено ей царить над Византией!

Гараиви торжествовал, мня себя родоначальником будущих Базилевсов. Не строя определенных замыслов низложения Управды и его потомства, он увлекся туманными надеждами Виглиницы, проникся ее убеждением о хилости брата. Не сомневался, что эллинка и славянин даруют миру лишь росток истощенный, который родится, чтобы умереть. Верил, что суждено завоевать Империю Востока ребенку, которого зачнет от него Виглиница. Блаженно смеялся при мысли, что не помешает ему быть отцом и предком Базилевсов его низкое происхождение.

Рожденный в пустыне, семит с примесью презренной эфиопской крови, он без будущего, без веры, без радостей, без любви прожил начало жизни в хижинах, сплетенных из соломы и под сенью шатров, быстро раскидываемых и столь же быстро снимаемых. Расставшись со своим племенем и странствуя из города в город, достиг Византии и сделался здесь лодочником, перевозя кладь и путников в своей ладье через Золотой Рог и Пропонтиду. Плененный арийским учением о Добре, весь захваченный простой религиозной философией Добра борющегося со Злом, он пламенно отдался делу Управды, которое отождествлялось для него с делом Виглиницы. Охотно мирился с первенством европейских племен, но лишь в лице Отрока с сестрою и Эллинки и без чуждого посредства. Так же относился и к Православию, основанному на искусствах человеческих, творящих иконы. Утопил Гераиска и в наказание за смертоубийство, о котором он нисколько не жалел, лишился носа и ушей. По его выходе из Нумер вместе с Сепеосом Евстахия поселила набатеянина наряду с Солибасом и Спафарием во Дворце у Лихоса, желая всех троих избавить от тягостей жизни, от нарочитых мук. А теперь он обладает Виглиницей, которую любил и на которую никогда не смел поднять глаз!