Мятежный дом - Ольга Чигиринская

Дик не мог ответить себе, за что он ненавидит Вальне сильней: за то, что тот разрушает образ Бога, который Дик с таким старанием создавал для гемов — или за то, что он отнимает у Дика аудиторию. Иногда — особенно ночами, особенно на палубе, глядя в бездонную звездную бездну и дымя отвратительной самокруткой, — он думал: неужели вся эта красота, всё это бессчётное множество миров и людей, судеб и солнц, вращается вокруг главного творения, и это творение — Ад?

Часть его души этому сопротивлялась изо всех сил — но другой частью он знал: он всего лишь мальчишка, и очень мал не только перед лицом Творения, но и перед большинством людей. Он может ошибаться, он может принимать желаемое за действительное, и даже если его ошибки искренни — кому от этого легче? Если верить Вальне, люди много умнее его, люди, которых называли Отцами и Учителями Церкви говорили вещи, с которыми он никогда бы не согласился. Так может, он и в самом деле не более чем горделивый болван, берущийся оспаривать тех, кого он и понять-то не в силах? Может, ему лучше заткнуться и предоставить проповедь тому, у кого лучше получается?

Но почему же тогда он не может стерпеть того, что говорит Вальне? Почему он не может даже понять — как можно с такими мыслями в голове верить в Бога? Может, именно он странный — а так, как верит Вальне, верят вообще все? Может, поэтому со смертью священника узники предпочли забыть, что они христиане?

Дик никогда прежде ни с кем не обсуждал своих духовных проблем. На исповедях он каялся в совершенных грехах, но ему и на ум не приходило, что он может неправильно верить. Образ веры в него вложил коммандер Сагара — и Дик никогда от него не отступал. Но коммандер Сагара — не учитель Церкви, а всего лишь один из маленьких ее слуг. Юноша не знал, за что уцепиться и, докурив, либо уходил в кубрик в полном расстройстве, либо надевал визор и продолжал читать Шекспира и учить роль.

Шекспир был вторым отправным пунктом его размышлений. Забавное дело — до того, как Торвальд не объяснил ситуацию Виолы, Дик просто не задумывался о том, как несправедлив к женщинам был древний мир. О, конечно же, он хорошо знал историю Жанны — но для него это была прежде всего история полководца, на котором в плену отыгрались те, кто был побежден в честном бою. То, что Жанна — женщина, лишь увеличивало ее славу и их позор. Но теперь ему открылась новая сторона вопроса: не просто побежденные мстили победителю — мужчины мстили женщине, «забывшей свое место». Дик еле-еле простил Шекспиру «Генриха Шестого» — первым его желанием было бросить патрон с пьесами в океан. Но он сдержался, сказав себе, что драматург, когда писал эту пьес, Шекспиром не был, а был всего лишь… англичанином… и мужчиной.

Теперь Дик видел рассыпанные по старинному тексту намеки на то, как низко было это место, определенное женщинам. Он ведь читал и другие комедии — вот, тут девушку чуть не убили всего лишь за то, что якобы она разговаривала ночью из окошка с каким-то мужчиной. А вот другую женщину делают посмешищем — за что? Она всего лишь ведёт себя независимо, а по мнению героев, ее нужно укрощать, словно она дикое животное. Но в конце концов всегда все заканчивается хорошо — о да, свадьбой, в комедии ведь иначе и быть не может. Маленькую несправедливость восстанавливают — и люди продолжают мириться с большой. На протяжении веков женщины были… как вот теперь гемы. И большинство так же безропотно принимало свою участь. Как и гемы теперь, он находили какие-то маленькие источники отрады в своем угнетении: добрый муж — это все равно что добрый хозяин. Он может даже любить своих гемов — Дику попадались и такие, взять хоть господина Исию и его отношение к полицейским морлокам… И любой, кто хотел изменить систему, сталкивался в первую очередь с теми, кто даже не понимал, что здесь менять, когда и так все хорошо…

И что самое обидное — все эти люди, о которых писал Шекспир, знали Христа, да и он сам знал. И это им никак не мешало. Они придумывали себе оправдания, находили нужные места в Писаниях и у Отцов… как Вальне. Может, вавилоняне правы в том, что запрещают в общественных делах ссылаться на веру? Их откровенный эгоцентризм иногда был Дику симпатичней, чем лицемерие древних и современных единоверцев. В конце концов, именно Бадрис с его неприятием христианской проповеди, вступился, когда на Дика наехал Вальне…

И в конце концов ничего не оставалось, кроме молитвы — а когда она спотыкалась, Дик начинал тихонько напевать синдэнские песни:

Какая беда — течет вода, падает снег, сменяются дни,А мы от боли кричим всегда, когда замечаем, что вновь одни,Но, вступая в этот ужасный сад, и не чаешь выйти оттуда жив —Где синие тени тебя сторожат, и каждый шаг твой и стон твой лжив,Где синие тени древних олив расскажут тебе, что смысла нет,Что ты не выйдешь отсюда жив, потому что мертв уже много лет…Но был один, кто прошел впереди, кто уже побывал и в этом саду,И если за ним все равно идти — так что же, значит, и в сад войду.

Он был благодарен потерянному в веках автору — за умение высказать то, что сам он умел только очень смутно чувствовать. Он не знал об этом человеке ничего — кроме того, что тот был доминиканцем. Или доминиканкой — хотя скрытое в тени времени лицо Дик почему-то представлял себе мужским. Или, вернее, юношеским: с возрастом там было еще сложнее. Голос в древней записи, подпорченный некачественной аппаратурой, был совершенно бесполым альтом — и это явно пел не сам автор. Даже язык оригинала не был известен: в Синдэн попали уже латинские версии. Но и разбавленное переводом, это вино была очень красным.

Ты — пясть тепла и бессилье страстей, да в плоти сеть кровеносных рек;Человек достоин жалости всей уже за одно — что он человек.

В этом было не меньше правды, чем во всех Святых Отцах, вместе взятых. Человек достоин жалости. Всей. Какая только есть на свете. Вальне может говорить тысячу раз правильно — но Вальне никогда этого гемам не споёт. Он просто не знает этих песен. Его вера никогда не мучила его настолько, чтобы он в них нуждался. Вот и всё. Просто он забыл — а забывать-то как раз и нельзя было — что свидетельство обязанность, а не привилегия. Будь оно привилегией, Дик бы, наверное, её лишился, будучи невеждой в классическом богословии и сделавшись убийцей по собственной воле. Но это, к счастью, обязанность, которая не меньше, чем обязанность Вальне. Права он ему уступит, а вот это — нет.

Куда ж там небо — вот он, разрыв, мое соучастие в тайне зла,И вера моя, что заступник жив, преткнётся там, где я правда слаб…

Он ошибался, когда пасовал, считая, что готовый клиент ада должен безоговорочно уступить праведнику. Чёрта с два. Если кто имеет право свидетельствовать об аде — то именно что готовый клиент. Если бы рыба на разделочном столе могла заговорить — уж она-то порассказала бы о ножах и скребках для чешуи, гораздо больше, чем любой рыбоед. И уж точно с иной точки зрения, нежели повар.

— Все в сад, — он бросил самокрутку в океан, и она погасла среди настоящих звёзд. — Для начала пройдемте в сад.[2]

Он вдруг постиг еще одну вещь. В этом месте должно быть смешно. Очень странно — ведь песня-то о Гефсимании. Но она должна завершаться улыбкой. Такой расклад.

За пять дней до Рождества случилось то, о чем все с самого начала мрачно помалкивали в той особенной манере, в какой молчат, например, у постели безнадежно больного или на свидании с приговоренным. Ограбление.

Дик прожил свою короткую жизнь отнюдь не в теплице и еще до столкновения с Моро имел кое-какой опыт общения с криминальными элементами. За последний год его знания сильно обогатились сверх того: рейдеры, разнообразное ворьё в Муравейнике и «аристократия» дна, Нешер и Яно.

Теперь его коллекция пополнилась еще одной разновидностью бандитов: нищими грабителями Биакко.

Навега, на которой они приблизились к «Фаэтону», была построена по тому же имперскому проекту — но на десяток лет позже. Следовательно, ходовая часть у нее была лучше, и на прямой «Фаэтон» ни за что не ушел бы. Кроме того, пиратская навега была оснащена двумя глайдерами с тяжелыми плазменными пушками на подвесах. Поскольку приказ лечь в дрейф прозвучал после залпа одного из таких глайдеров, поднявшего фонтан пара прямо по курсу, приказ был выполнен незамедлительно.

Навега противника еще еле-еле маячила на горизонте, а глайдеры уже сели на палубу «Фаэтона» и обе команды, кроме пилотов, заняли верхнюю палубу и мостик.

Они вели себя нагло до беспечности. Если бы у нас было оружие, подумал Дик, можно было бы их частью перебить, частью повязать и, дождавшись подхода их навег, поднять глайдеры в воздух — а там посмотрим, кто кого. Но на корабле не было оружия, кроме четырех свогов и одного плазменника, запертого в сейфе в каюте Торвальда и Стейна. И оставалось только молча, кипя от стыда, выгружать из трюмов бочки с тунцом и аватарами.