История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

— Очень хорошо, — говорит он. В таком случае, я надеюсь, что моя компания будет вам приятна, как и ваша — мне. Мы пообедаем у Пушки. Я сейчас иду сказать кое-кому, чтобы пошли известить девушку, которая должна прийти обедать вместе со мной одна, чтобы привела с собой одну юную француженку, которая, черт побери, очаровательна. Мы составим четверку.

— Дорогой друг, избавьте меня, я в печали, мне надо пройтись одному, чтобы развеять дурное настроение.

— Вы пойдете завтра, если вам так надо, но заверяю вас, что через три часа вы развеселитесь. Без этого я пойду скучать вместе с вами. Где вы хотели бы пообедать?

— Нигде, так как я не голоден. У меня три дня маковой росинки во рту не было. Я могу только пить.

— Вы удивляете меня. Теперь я вижу все. Это болезненная страсть (colera-morbus ), которая может свести вас с ума, как случилось с одним из моих братьев, который от этого умер.

Этот молодой человек, настаивая подобным образом, рассуждая с такой убедительностью, не заслужил, как мне казалось, моего пренебрежения. Я смогу, сказал я себе, выполнить свое намерение после того, как мы расстанемся. Я ничем не рискую, кроме как прожить еще пять-шесть часов.

Credete a chi n'ha falto esperimento[38], как говорит Ариосто.

Читатель может мне поверить, что все те, кто из-за большого горя убили себя, сделали это в предчувствии наступления безумия, которое охватит их разум, если они это не сделают, и что все те, соответственно, кто сходит с ума, могут избежать этого несчастья, только убив себя. Я пошел на это только потому, что потерял бы рассудок, если бы протянул еще один день. Вот следствие. Человек никогда не должен себя убивать, потому что может так статься, что причина его горя прекратится до того, как наступит безумие. Этим я хочу сказать, что те, у кого душа достаточно сильная, чтобы никогда ни от чего не отчаиваться, счастливы. Моя душа не была достаточно сильной, я потерял всякую надежду и шел себя убить в полном сознании. Я обязан моим спасением только случаю.

Когда Эгард узнал, что я иду за мост только для собственного удовольствия, он сказал, что лучше вернуться обратно, и я дал себя убедить; но полчаса спустя, не имея больше сил идти из-за свинца, наложенного в карманы, я попросил его меня немного проводить меня туда, где я мог бы его подождать, потому что я больше не мог идти от слабости. Я дал ему слово ждать его у Пушки, и пошел туда. Когда я оказался в таверне, я опустошил свои карманы от свертков, слишком тяжелых, и положил их в шкаф.

Я размышлял, ожидая этого любезного молодого человека, что, может быть, он стал управляющей причиной моего самоубийства. Он уже ему помешал, потому что задержал его. То-есть я рассуждал и говорил себе не как человек, который надеется, но как человек, который предвидит, что, возможно, Эгард — это то существо, которому я должен быть обязан жизнью. Мне оставалось выяснить, сделал ли он мне добро или зло. То, что я устанавливал в моей системе, было, что в абсолютных и решающих действиях мы властны только до известной черты. Я смотрел на себя, сидящего там, в таверне, ожидающего возвращения этого англичанина как бы через силу, потому что, не считая моральной силы, было странно, что я должен был бы уступить силе.

Четверть часа спустя после его прихода появились две юные безумицы, одна из которых была француженка, и принесли с собой веселье. Они были созданы для радости; в них было все, чтобы зажечь желания в самом холодном человеке. Я отдал им всю справедливость, которую они заслуживали, но не оказав им приема, на который они рассчитывали, желая развлечься, и они стали на меня смотреть как на бессильного. Несмотря на то, что я был в агонии, я ощутил, однако, проявление самолюбия, которое заставило меня играть персонажа, сходного с тем, каким я должен был быть. Я дарил безжизненные поцелуи, без смеха, и попросил Эгарда сказать англичанке, что если бы я не был при смерти, я нашел бы ее очаровательной. Они меня пожалели. Человек, который три дня не ел и не спал, недоступен, разумеется, проявлениям Венеры. Слова их бы не убедили, если бы Эгард не назвал им мое имя. У меня была репутация, и я видел, что они прониклись уважением. Они все трое надеялись на воздействие Бахуса. Я был уверен, что они ошибаются.

Обед был по-английски, то есть без супа, я положительно не мог съесть ни кусочка ростбифа, ни немного пудинга. Я ел только устриц, запивая вином Граве, довольно хорошим, и радуясь ловкости Эгарда, занимавшего обеих. В разгар веселья он предложил англичанке станцевать Ромпэп голой, и она согласилась, если вокруг будут одни слепые, и мы все будем как она. Я сказал Эгарду, что сделаю все, что он хочет, но что я не могу ни танцевать, потому что не держусь на ногах, ни становиться таким, каким прелести двух героинь должны были бы меня заставить быть. Они меня освободили, при условии, что если спектакль меня вернет к жизни, я присоединюсь к ним в унисон, и поклялись, что они это заметят. Нашли слепых, они пришли и мы заперлись.

Когда сидящие слепые достали свои инструменты, красотки и атлет, которому было двадцать пять лет, приняли натуральный вид, и спектакль начался. Это был один из тех моментов, когда я узнал о мире много новых истин. Тут я увидел, что радости любви — это следствие, а отнюдь не причина веселья. Три тела были превосходны, танец, грация, жесты — соблазнительны, но — никаких эмоций, показывающих, что я к этому оказался чувствителен. Танцор сохранял победительный вид даже в танце; я удивлялся, что никогда не проделывал этот опыт на себе самом. После танца он их поздравлял, переходя от одной к другой, и не кончил, пока не увидел, что ограничен самой природой, нуждающейся в отдыхе. Француженка подошла ко мне, чтобы посмотреть, не обнаруживаю ли я некоторых признаков жизни, и, найдя меня неспособным, сказала, что все зависит от меня.

Они оделись, и я попросил Эгерда дать за меня четыре гинеи француженке и оплатить все, так как у меня только немного мелочи. Мог ли я подумать утром, что, вместо того, чтобы идти утопиться, я окунусь в такое прелестное развлечение? Долг этому англичанину заставил меня отложить мое самоубийство назавтра. После ухода девушек я хотел покинуть Эгерда, но он не согласился. Он меня подбодрил, сказав, что у меня вид лучше, чем утром, что устрицы, которых я поел и не выдал обратно, говорят, что мне было нужно развеяться, и что, наконец, я смогу почувствовать себя лучше завтра и пообедать, если пойду вместе с ним провести ночь в Ренелаг-Хаус. Он уговорил меня пойти туда. Я оставил у хозяина Пушки свои шесть картушей, сказав, что приду их забрать завтра в девять часов, и сел в фиакр вместе с Эгардом, чтобы соответствовать максиме стоиков, что мне внушили в моей счастливой молодости: «Sequere Deum» [39].