Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

Навстречу нам почти непрерывными караванами тянутся по степи обозы: на быках и верблюдах везут яблоки. Уральские яблоки отправляются преимущественно на Саратов и Оренбург. Здешние яблоки вкуснее ташкентских. Уральские сады расположены по реке Чаган, впадающей в Яик под Уральском. В них вызревают различные сорта яблок: есть несколько сортов аниса, среди них славится московский — бархатный, есть и крепкая антоновка. Много малиновки, растет бледно-розовая грушовка и вкусный кальвиль. Немало более дешевого яблока — черного дерева, перцовки и мягкой, скороспелой белянки. Вызревает в большом количестве ранет. Вся торговля яблоками в руках частника. Я некоторое время не понимал, зачем торговцы и их агенты, едущие со мной в автобусе, так старательно считают возы с яблоками. Они отмечали даже сорта, узнавая их по упаковке. Оказывается, их задача — телеграфно сообщать компаньонам в Оренбург, сколько идет яблок из Уральска. Те уже по этим данным решают, задерживать ли яблоки или, наоборот, сбывать их быстрее. Купцы всю дорогу горестно ахали: за сутки мимо автобуса прошло более четырехсот возов, это не меньше ста тридцати тонн. «Беда. Катастрофа. Через неделю яблоки в Оренбурге будут нипочем». Проходят последние возы с падалицей, она быстро портится, ее спешат поскорее сбыть. За ней следует подбор-щипаница, то есть собранные с деревьев спелые крепкие яблоки.

Я спросил кооператора, почему они не пытаются эту торговлю вырвать из рук частника.

— Пытались. Ничего не вышло. Погноили яблоки. Специалисты-яблочники — все старые торговцы.

Имя известнейшего купца в крае произносилось повсюду. Нынешний год, ввиду редкого урожая, он, по словам агента, наживает больше ста тысяч. Им на корню скуплены заблаговременно все лучшие сады по Чагану. Он, как чеховский купец Варламов из повести «Степь», нагоняет на остальных торговцев страх и трепет: рынок всецело в его руках.

— Почему вы на него так рьяно работаете? — спросил я агента. — Почему не идете в кооперацию?

Агент усмехнулся:

— Разве кооперация так заплатит мне? Там же «режим экономии». А дело всегда требует широты и размаха.

В Бурлине мы остановились на ночлег. Сегодня здесь базарный день. Народу на площади много. Немало и скота. Но нищим мне показался базар в сравнении с прежними уральскими торговыми гульбищами, когда сюда съезжались со всего края богатеи казаки и украинцы, сгоняли баранов, лошадей и рогатый скот. Здесь впервые, после многих лет, я увидел и услышал типичный резкий говор уральских казаков. Увидел даже их старые малиновые околыши: теперь их носит молодежь как эмблему революции.

Чаем нас угощала уральская казачка. Муж ее был украинец, но я узнал ее происхождение по говору, похожему на московский, только резко ускоренного темпа.

— Каймачком бы, хозяюшка, угостила.

Казачка взглянула на меня светлее, внимательнее и засмеялась:

— Тепло, вишь, стоит. Восейка (на днях) ставила каймак, холодней был стало, а нонека киснет он уж очень скоро.

Мы договорились: она обещала угостить меня каймаком — топлеными сгущенными сливками — на обратном пути. В помещении, где мы расположились чаевничать, сидели два пожилых казака. Один был из поселка Свистун, другой — из Трекина, описанного В. Короленко. Оба были уже на взводе. Перед ними поблескивала порожняя бутылка. Свистунский казак обнял за плечи своего земляка и шептал ему горячо на ухо:

— Тамыр ты мой! Во никак не думал тебя живым стретить. В мертвых считал. Давно я тебя схоронил, Евстигнеич!.. Оба, значит, мы друг друга к Миколе спровадили. Выйду на Урал и думаю: «Не один ли я на свете-то остался?..» А тут гляжу, Гришанька, друг заветный! Помнишь, чай, как на багренье вместе на моем Мегреневом скакали. О, конь-то был! Все багры у казаков вдребезгу расшибали!

— А что, земляки, багренье-то у вас теперь ведется?

Багренье — это зимнее рыболовство баграми: длинными сосновыми шестами с железным крюком. Мне самому доводилось бывать на багренье. Это были торжественные и веселые дни для казаков. Со всех концов области скакали они к Уральску на лучших своих лошадях. В лисьих и волчьих шубах, заранее погулявши, они с гиканьем лихо мчались к «ятови», месту зимней спячки рыбы. По дороге сшибались санями, беззлобно, но мастерски ругали друг друга, пели песни. На берегу Урала стройно располагались с баграми в руках и по «удару» пушки бросались на лед. Рыба, спугнутая необычным шумом, кидалась по реке и натыкалась на багры, частоколом опущенные в проруби. Скоро на льду высились груды рыбы. Дневной улов иногда доходил до трехсот пятидесяти тонн. Из центре наезжало на багренье множество торговцев. Рыбу часто продавали еще подо льдом. Происходила игра на счастье, своеобразная торговая лотерея. Икряная рыба ценилась в несколько раз дороже яловой. Белуги встречались такой величины, что, помню, мои ноги не доставали земли, когда казак забросил меня на ее спину. Белуга сломала десятка два багров, пока ее не задержал один из счастливцев. Казакам было где показать свою удаль и молодечество. Я видел, как лбищенский казак Киреев, попав в полушубке и валенках в полынью, из воды повыкидал, сняв с себя, всю верхнюю одежду и тогда вылез на лед: помочь ему казакам было «недосуг».

Свистунский казак, встревоженный моими вопросами, предался воспоминаниям о былых временах:

— Помнишь, помнишь, Гришанька, как мы цапали с тобой белуг и осетров? Да все икряные!.. Я всегда перед выездом к своему пьянице долговолосому ходил: «Благослови, батя, улов будет — Миколе на лоб трехрублевую свечу приляпаю и тебе икорки привезу. Молись усердней!»

Казака долила пьяная тоска, он не выдержал, вскочил, затопал и запел отчаянную плясовую:

Приехали на ятовь,На ятови — одна кровь.Багренье, багренье,Одно кровоженье!

Притопывая тяжелыми подборами больших сапог, он сотрясал своими ударами ног летнее жилище. Казачка с улыбкой смотрела на разгулявшихся земляков. Плясун обнял своего друга, крепко поцеловал его три раза и закричал:

— Во, божусь перед иконой: стречу тебя через сто лет, четвертную поставлю, хоть на мне и шароваров не будет! Споем, Гришанька, старинную, что баушки наши певали:

Уж вы ночи, мои ночи, ночи темные.Ночи темные, осенние…Надоели вы мне, надоскучили,С милым другом поразлучили,И-эх, поразлучили…

Гришанька подхватил мотив, и они, обнявшись, запели пьяно, тоскливо, протяжно, покачиваясь в такт песне:

И вот пропил, пропилС меня цветно платьице.Еще пропил мою шаль терновую,И-эх, шаль терновую…[37]

Всю ночь тосковали в песнях казаки. Рано утром автобус двинулся на Уральск.