Жизнь и творения Зигмунда Фрейда - Эрнест Джонс

Другим важным требованием к Флиссу было то, что он должен был, обладая обширным знанием в области общей медицины и биологии, держать Фрейда в курсе того, что там происходит, снабжая его необходимой информацией относительно любого органического базиса для невротических проявлений. Очевидно, что знание анатомии и физиологии нервной системы являлось для Фрейда гарантией надежности. Однажды во время недомогания он писал: «Летом я надеюсь возвратиться к своим старым занятиям и сделать кое-что в анатомии; в конце концов, это единственное приносящее удовлетворение дело». Оно было «научным», гарантированным и необходимо ограничивало «рассуждения». Он стал нуждаться в нем более, чем когда-либо ранее, когда начал изучать психические процессы, и в течение многих лет лелеял надежду объединить две эти области. Прошло много времени, прежде чем Фрейд смог освободиться от физиологических принципов своей юности. В некотором смысле он никогда полностью от них не освободился, ибо, как мы увидим впоследствии, очень многое в его более поздней психологии было смоделировано на этих принципах.

Нам не кажется, что Флисс принес Фрейду много пользы по интересующим его вопросам. Самым близким подходом Флисса к проблемам, интересующим Фрейда, было, возможно, его предположение о сексуальной химии. На некоторое время это оживило надежды Фрейда, ибо он был уверен, что сексуальная стимуляция должна иметь химическую природу — предзнаменование современных гонадических гормонов! Затем, два года спустя, Фрейд постулировал две разновидности химического сексуального материала (мужского и женского), однако заметил, что они не могут быть идентичны тому веществу, которое «исследует» Флисс, хотя все они подчиняются закону чисел 23–28. В целом любое подчеркивание Флиссом соматических процессов наверняка являлось препятствием в болезненном прогрессе Фрейда от физиологии к психологии.

Тем не менее наиболее полное разочарование Фрейд испытал в осуществлении Флиссом последнего требования. Будучи убежден во вредных воздействиях всех известных противозачаточных методов, он мечтал об удовлетворительном методе, который освободит сексуальное удовольствие от всех осложнений. Теперь, если бы оплодотворение, подобно всем жизненным процессам, определялось периодическим законом Флисса, несомненно, оказалось бы возможно открыть такие даты в менструальном цикле, когда половой акт был бы полностью безопасным. В 1893 году он питает на счет Флисса надежды в деле разрешения этой проблемы «как на Мессию», а чуть позднее обещает ему статую в Тиргартене в Берлине, когда Флисс успешно ее решит. Два года спустя казалось, что успех не за горами, и Фрейд писал: «Слыша о твоих новостях, я могу кричать от радости. Если ты действительно решил проблему оплодотворения, я спрошу у тебя, какой сорт мрамора тебе более всего нравится».

Однако довольно говорить о потребностях и ожиданиях Фрейда. Он регулярно писал Флиссу, часто по несколько раз в неделю, посылая отчеты о своих открытиях, подробности о своих пациентах и — самое главное (с нашей точки зрения) — свои рукописи, в которых излагались последние его идеи. Эти рукописи дают нам то, что мы не смогли бы получить ни из каких других источников, — известное представление о его постепенном прогрессе и развитии в психопатологии.

Фрейд и Флисс довольно часто встречались в Вене и время от времени в Берлине, на два-три дня отрываясь от своей работы ради того, чтобы сконцентрироваться на развитии своих идей. Эти особые встречи Фрейд полушутливо, полупечально называл «конгрессами». Флисс являлся, как говорил Фрейд, намекая на хорошо известную цитату из Нестроя, его единственной публикой. И это верно. Кроме Флисса, у Фрейда никого не было, абсолютно никого, с кем он мог бы обсуждать проблемы, которые столь его поглощали. Эти нерегулярные встречи продолжались с августа 1890 по сентябрь 1900 года, после чего два этих человека никогда более не встречались.

1 августа 1890 года Фрейд писал, сожалея, что не сможет приехать в Берлин: «Ибо я очень одинок, непонятливый в науке, ленивый и смирившийся. Когда я разговаривал с тобой и отмечал, что ты обо мне думаешь, я даже мог иметь о себе хорошее мнение, а сама картина проявляемой тобой энергичной уверенности не могла не произвести на меня впечатления. Я бы также много смог у тебя почерпнуть в области медицинских знаний и, возможно, из атмосферы Берлина, ибо годами я остаюсь без учителя». Несколько лет спустя он намного усилит столь мягкое заявление. 30 июня 1896 года он стремился к «конгрессу» «как к удовлетворяющему голод и жажду». После встречи в Нюрнберге в 1897 году, которой он «страстно желал», Фрейд находится «в состоянии длительной эйфории и работает как юноша», и, несмотря на это, всего лишь три месяца спустя надежда на другую скорую встречу выглядит для него как «совершенное удовлетворение желаний, чудесное сновидение, которое станет действительностью». Его бодрость в работе является функцией отдаленности от «конгресса». В апреле 1898 года, когда они не смогли встретиться, Фрейд писал: «После каждого из наших конгрессов я вновь на много недель полон сил и бодрости, в голову приходят новые идеи, восстанавливается удовольствие, получаемое от тяжелой работы, и мерцающая надежда найти собственную дорогу сквозь эти джунгли горит в течение некоторого времени ярко и непоколебимо. Это время разлуки ничему меня не учит, ибо я всегда знал, что значили для меня наши встречи». «Я не могу ничего писать, если у меня вообще нет аудитории, но я вполне согласен писать лишь для тебя одного». Даже в мае 1900 года Фрейд писал: «Никто не может заменить общение с другом, которого требует особая — возможно, женская — сторона моей натуры».

Однако наконец наступило время, когда Фрейд осознал, что нельзя более снимать его депрессию старым средством и что ему может помочь лишь отважная болезненная внутренняя работа. Он принимает решение остаться одному и довести борьбу до конца. Вот как он описывает свою ситуацию в очень трогательном письме от 23 марта 1900 года:

Никогда еще не было такого шестимесячного периода, когда я сильнее жаждал бы соединиться с тобой и твоей семьей, нем только что прошедший. Ты знаешь, что я прошел через глубокий внутренний кризис, и ты увидел бы, как он меня состарил. Поэтому твое предложение встретиться на Пасху крайне меня взволновало. Если не знать, как разрешать противоречия, то покажется непостижимым, что я сразу же на него не согласился. В действительности более вероятно, что я с тобой не встречусь. Это не просто мое почти детское сильное желание весны и более прекрасного пейзажа; я с готовностью пожертвовал бы всем этим ради удовольствия видеть тебя рядом с собой в течение трех дней. Но существуют другие, внутренние причины, почти неосознаваемые, которые тяжело на мне отражаются. (Возможно, ты назвал бы это нахождением недостатков.) Я чувствую, что мое здоровье сильно подорвано, мне пришлось разрушить все свои воздушные замки, и лишь теперь я набрался смелости снова начать их строить. Во время катастрофы такого разрушения ты представлял бы для меня неоценимую ценность, но в моем теперешнем состоянии я едва ли смогу добиться твоего понимания. В этот раз я справился со своей депрессией с помощью специальной диеты в интеллектуальных вопросах; теперь, при таком отвлечении внимания, она медленно угасает. Если бы я был с тобой, я неминуемо попытался бы выразить все это в разумных терминах, чтобы описать тебе это состояние; мы говорили бы рассудительно и научным образом, и твои чудесные и несомненные биологические открытия возбудили бы мою глубочайшую — хотя и бескорыстную — зависть. Концом всего этого было бы то, что я в течение пяти дней продолжал бы жаловаться и вернулся бы домой весь взволнованный и неудовлетворенный своей летней работой перед самим собой, в то время как мне, вероятно, потребуется все мое самообладание. Тому, что угнетает меня, едва ли можно помочь. Это мой крест, и я должен его нести, но один Бог знает, как моя спина согнулась от такой ноши.