Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что значит «приходится» или «не приходится»? Вы, это вы. Человек, который живет в этом мире. Да, у вас есть шрамы. Разве это значит, что люди не могут на вас смотреть? Почему бы нам с вами не взять и не сходить куда-нибудь? Днем. Можем, например, с собакой погулять. И нечего беспокоиться о том, что там люди подумают.
— Вы что, не слышали, о чем я вам рассказывал? Мне ничто в этом мире не нужно. На хер мне не надо никуда выходить. В этой жизни вам еще предстоит узнать, что человек, который живет один с котом, обычно не хочет выгуливать собак. И потом, я отправлюсь в Вайоминг, в дом моей сестры у черта на куличках, где для меня есть отдельный флигель. Сестра здорово играет в «Эрудит» и читает много книг. А я хорошо с ней уживаюсь.
— Боже, Патрик! Я должна сказать, что это звучит так, словно вы сдались.
— Ну и ладно, я могу и сдаться, если мне захочется. После того, через что я прошел, у меня есть на это право. — Он наклоняется и чешет Бедфорду за ушами: — Правда же, мальчик? Ты же тоже хочешь сдаться? Ну какой хороший мальчик этого не хочет? Да, ты хочешь! Хочешь-хочешь!
— Но разве нет такого вида искусства, которым вам хотелось бы заняться? О’кей, может, не скульптурой, а чем-то другим… живописью? Рисунком? Фотографией? Вы же парень творческий, но убедили себя поставить крест на этой стороне своей личности.
— Вау, вы только посмотрите, сколько времени! — саркастично произносит он.
— Понимаю. Обычно я не лезу с советами ко всем подряд. Я и в своей-то жизни порядок навести не могу. А еще хочу сказать, что с собаками у вас бы получилось. Это так, к слову.
— Нет, я убежденный кошатник. Кошкам так мало надо! Я просто пытаюсь ублажить вашего пса, потому что ему нужна эмоциональная подпитка. Все собаки бесстыдно занимаются саморекламой!
Патрик потягивается, и его рубашка задирается, обнажая живот, от которого я не могу оторвать глаз из-за обычной, гладкой, необожженной кожи. Все ожоги Патрика расположены на не закрытых одеждой местах.
— Неприятнее всего для меня то, что у родителей Ноа теперь будет дневник Бликс, — говорит он, — и они попытаются завладеть ее домом, а именно этого-то она и не хотела. Вот вам еще один пример бессилия перед лицом судьбы.
— Знаете что? Мне все равно, заберут они этот дом или нет. Все равно вы уезжаете отсюда, и я уезжаю тоже.
— Вы это не всерьез, — тихо произносит Патрик. — Они не должны заполучить дом Бликс, потому что дух ее должен быть здесь, даже если мы с вами уедем. Этот дом не для них.
— Нет. Я думаю, что ее дух где-то совершенно в другом месте. Скорее всего, в тех отношениях, что были у нее с людьми. Если мне придется отказаться от этого дома, то так тому и быть. Не собираюсь я затевать судебную тяжбу из-за здания, которым все равно даже заниматься не смогу.
Патрик выглядит ошеломленным. А потом я еще больше усугубляю ситуацию, потому что ничего не могу с собой поделать: я подхожу к нему, встаю на цыпочки и целую его в щеку, прямо под глазом, там, где у него особенно розовая и особенно сильно натянутая кожа. Мне просто хочется до него дотронуться. На ощупь его кожа как шелк. Но он шарахается от моего прикосновения и восклицает:
— Нет! Не делай этого!
— Тебе больно?
— Я не могу выносить жалость.
— Вовсе я тебя не жалею. Почему ты принимаешь симпатию за жалость? Может, и Бликс пыталась донести до тебя что-то подобное? — Я чувствую, что начинаю плакать, а это даже хуже, чем попытка до него дотронуться.
После этого начинается совсем уж полная дичь. Из-за моих действий все окончательно запутывается. Патрик взволнован и рассержен. Я начинаю извиняться, но ничего не помогает. Все кажется неправильным.
После того как он уходит, я иду в гостиную и останавливаюсь у скульптуры на каминной полке. Хоть ее-то Ноа оставил, может, потому, что она слишком большая. Я касаюсь ее сильных, глубоких линий, ощущая пальцами аккуратные сварочные швы под гладкой поверхностью. Патрик сделал эту скульптуру, когда был еще здоровым и цельным. Но он говорит, что больше никогда таким не будет.
Я закрываю глаза. Может, я и впрямь его жалею? Может, меня тянет к нему из-за того, что он кажется таким уязвимым? И я жалею его, потому что он травмирован физически и духовно?
«Все в порядке, — говорит мне некий голос. — Тебе предназначено быть там, где ты сейчас. И ты можешь любить его. Ему суждено быть любимым».
39
МАРНИ
Рассвет Дня благодарения выдался дождливым, ветреным и зябким. Это первый по-настоящему холодный день осени. Деревянный паркет холодит ступни, когда я выбираюсь из постели. Время — половина шестого, пора заняться индейкой.
До меня неожиданно доходит, что я, кажется, пригласила к ужину тринадцать человек (четырнадцать, если считать и Патрика, да только он не придет) и понятия не имею, что принесут мои гости. Все они сказали, что принесут что-нибудь, и до сих пор меня это устраивало. Когда я планировала вечеринку, то решила так: что принесут, то и сгодится.
Теперь же… что, если у нас в результате будет только индейка, моя запеканка из зеленой фасоли, которая, может, вообще никому не понравится, пюре и пирог, который сделал Патрик? Тогда это будет первый в истории День благодарения, на который придется заказывать пиццу.
Уверена, одного сегодняшнего дня достаточно, чтобы официально признать меня взрослой, особенно если хватит еды. Я включаю на полную катушку какой-то забойный рок и принимаюсь за дело. Надев найденный в шкафчике старенький фартук, я верчусь по кухне, прежде чем встать лицом к лицу с лежащей в холодильнике громадной восьмикилограммовой индейкой. Или это индюк? Я прямо-таки какая-то счастливая домохозяйка.
— Том, — говорю я индюку, — ты у меня первый. Просто чтобы ты знал. Поэтому буду признательна, если ты станешь вести себя как следует, сообразно праздничку. Конечно-конечно, я сожалею о том, что тебе предстоит испытать, и все такое. Но все равно хочу, чтобы ты знал: я глубоко признательна и возношу благодарение за твою жизнь.
Для вечеринки мне приходится одолжить стулья, вилки, ножи, ложки, скатерти, тарелки и блюда. Джессика обещает мне с этим помочь, и Лола