Долой оружие! - Берта Зуттнер

Между тем, когда наступил декабрь и мы собрались в Париж, у нас случилась беда. Наша бесценная крошка Сильвия серьезно захворала. Мы переживали такие тревожные дни, что решительно забыли обо всем остальном. Само собою разумеется, что и Наполеон III, и Генрих IV отошли на последний план; бедный ребенок был на краю гроба. Но Сильвия не умерла. Две недели спустя, всякая опасность миновала. Врач только запретил нам предпринимать путешествия с нею в зимние холода, вследствие чего мы отложили свой отъезд до марта.

Болезнь малютки и выздоровление — опасность и спасение — страшно потрясли нас обоих и… сблизили еще более, что казалось мне уже невозможным. Но эта общая мучительная тревога перед ужасной грозящей бедою, при чем Фридрих боялся за меня, а я за него, и эти вместе пролитые слезы радости, когда несчастие миновало, сделали то, что наши две души окончательно слились воедино.

VI

1870-71 год

I

Предчувствия? Это пустое слово. Иначе Париж, куда мы прибыли в солнечный мартовский день 1870 года, не произвел бы на меня такого светлого, радостного впечатления. Теперь всем известно, каше ужасы предстояли тогда в близком будущем роскошной столице мира, но я не испытывала ни тени тягостного предчувствия.

Мы заблаговременно наняли, через агента Джона Артура, тот же маленький дворец, в котором жили прошлый год, и были встречены там нашим прошлогодним мэтрдотелем. При проезде через Елисейские поля — это было как раз в часы катанья в Булонском лесу — нам встретилось много старых знакомых, и они обменивались с нами веселыми приветствиями. Маленькие тачки с букетами фиалок, которые в это время года возят по всем парижским улицам, наполняли воздух нежным ароматом, сулившим тысячи весенних наслаждений; лучи солнца искрились и играли всеми цветами радуги в фонтанах Круглой площадки, отражаясь яркими бликами в экипажных фонарях и блестящей сбруе лошадей. Между прочим, мимо нас проехала и прекрасная императрица Евгения в коляске, запряженной a la Daumont; она узнала меня, кивнула головой и сделала приветственный жест рукою.

Бывают моменты, когда отдельный картины и сцепы фотографируются и фотографируются в памяти вместе с сопровождающими их ощущениями и произнесенными в то время словами. «И хорош же этот Париж!» — воскликнул тогда Фридрих. А я радовалась, как дитя, нашему возвращению туда. Если б я знала, что предстоит мне пережить в пышной столице Франции, купавшейся в блеске и веселье! На этот раз мы избегали, как в прошлом году, пускаться в водоворот светских удовольствий, заявив, что не будем принимать приглашений на балы, и уклонялись от парадных приемов. Даже в театр мы ездили гораздо реже, бывая лишь на особенно выдающихся спектаклях; таким образом, нам удавалось проводить вечера большею частью вдвоем или в обществе немногих друзей у себя дома.

Что же касается наших планов относительно идеи императора о разоружении, то теперь они были несвоевременны. Хотя Наполеон III не оставлял своего проекта, однако настоящий момент не благоприятствовал ему. Приближенные к трону были уверены, что этот трон стоит нетвердо; в народе кипело и бродило недовольство, и чтобы подавить его, полиция и цензура прибегали к самым строгим мерам, что, разумеется, приводило еще к худшему озлоблению. Единственное — так говорили некоторые люди, — что могло бы придать новый блеск и прочность династии, это удачный поход… Правда, для этого не находилось пока подходящего предлога, но говорить о разоружении было уже совсем не кстати; это уж совсем затмило бы ореол Бонапартов, окружавий наследника славы Наполеона Великого. Кроме того, из Пруссии и Австрии к нам доходили неутешительные известия. Оба эти государства вступили в эру увеличения военной силы (слово: «армия» стало выходить из моды), и при таких условиях слово «разоружение» звучало бы грубым диссонансом. Напротив, чтобы пользоваться благами мира, нужно было хорошенько увеличить средства обороны — ведь французам нельзя доверять… русским тоже, а итальянцам и подавно: они при первой возможности напали бы на Триест и Триент — короче, остается только хорошенько развивать систему ландвера.

— Время еще не пришло, — сказал Фридрих, когда мы получили такие известия, — и конечно, я должен отказаться от надежды ускорить приближение желанной поры своими единичными усилиями… То, что я могу сделать, слишком незначительно, но раз я вменяю себе в обязанность делать и это немногое, оно становится для меня делом чрезвычайной важности, а потому будем выжидать.

Но если проект разоружения временно был положен под сукно, все же я успокаивала себя тем, что в виду не было никакой войны. Воинственная партия при дворе и в народе, полагавшая, что «династия должна освежиться в крови» и что страна приобретет себе крупинку новой славы в случае счастливого похода, должна была отказаться от всех своих планов наступления и заманчивой прогулки к рейнской границе. Франция не имела союзников; в стране была страшная засуха, предвиделся недостаток кормов; полковых лошадей пришлось распродавать; на всем политическом горизонте не было «очередного вопроса»; контингент рекрутов был уменьшен законодательным корпусом — одним словом, как заявил при такой оказии Оливье со своей трибуны: «Мир Европы обеспечен». Обеспечен! Это слово радовало меня, оно повторялось во всех газетах, и многие тысячи радовались со мною. И в самом деле, что может быть лучше обеспеченного мира для большинства людей? Однако, насколько прочно это обеспечение, заявленное 30 июля 1870 года государственным человеком, мы теперь отлично знаем. Да и тогда мы могли бы знать, что подобные уверения государственных людей, которые выслушиваются публикой постоянно с обычным наивным доверием, не служат ручательством решительно ничему. Данное положение Европы не выдвигает вперед никакого «жгучего вопроса», и потому мир обеспечен — какая слабая логика! Ведь вопросы могут всплыть каждую минуту, — вот если б у нас было под рукою иное средство разрешать их, кроме войны, мы были бы от нее ограждены.

II

И снова парижское общество рассеялось по всем направлениям; мы же остались на месте по некоторым делам. Нам предложили чрезвычайно выгодную покупку. Вследствие внезапного отъезда одного американца, поступил в продажу маленький, на половину отделанный отель в аллее Императрицы; цена его немногим превышала сумму, уже затраченную на отделку и украшение, и так как мы намеревались и на будущее время ежегодно проводить по нескольку месяцев в Париже, то нам такая покупка была кстати, и мы заключили торг. Нам хотелось самим наблюдать за окончательной отделкой отеля, и потому мы остались в Париже. Устраивать собственное гнездо доставляет всегда большое удовольствие; так что ради этого мы нашли возможным мириться с неудобствами летнего пребывания в городе.

Кроме того, мы не имели недостатка в общественных развлечениях. Замок принцессы Матильды, Сен-Грасьен, затем замок Муши, далее поместье барона Ротшильда, Ферьер, и множество других имений наших знакомых находились поблизости Парижа, так что нам было легко один или два раза в неделю освежаться загородными поездками. Мне хорошо помнится, что именно в салоне принцессы Матильды я услыхала впервые о новом «вопросе», которому предстояло подать повод к войне. После легкого завтрака, все общество собралось на террасе, выходившей в парк. В числе присутствующих находились Тэн и Ренан. Умная и образованная хозяйка Сен-Грасьена любила окружать себя крупными литераторами и учеными. Разговор отличался особенным оживлением и больше всех говорил Ренан, остроумный и красноречивый собеседник. Автор «Жизни Иисуса» представляет удивительный пример того, как в одном человеке может соединяться невероятное безобразие с неодолимо-влекущим очарованием. Наконец, разговор обратился на политику. На вакантный испанский престол искали кандидата, говорили, будто бы корона достанется одному из принцев гогенцоллернских… Я прислушивалась довольно рассеянно, так как и мне, и всем присутствующим было решительно все равно, кого бы ни посадили на испанский трон. Но вдруг кто-то сказал: — Гогенцоллерн? Франция не потерпит этого! Меня тотчас ударило в сердце: к чему клонится это «не потерпит»? Когда говорят таким образом, от имени страны, вам сейчас представляется ее олицетворение в виде статуи исполинской девы, опирающейся на рукоятку меча, упрямо закинув назад красивую голову. Но тут разговор опять перешел на другую тему. Никому из нас и не снилось, какие страшные последствия повлечет за собой этот вопрос об испанском престоле. Мне уж, конечно, и подавно не приходило это в голову. Только задорное замечание: «Франция не потерпит этого» засело неприятным диссонансом в памяти, а вместе с тем твердо запечатлелась в ней и вся обстановка, при которой происходил наш разговор. Между тем, с пор толки об испанских делах становились все громче и настойчивее. И в газетах, и в салонных беседах ежедневно им отводилось все более и более места. Мне это ужасно надоедало; кандидатура гогенцоллернского принца решительно прожужжала всем уши. Главное, о ней стали говорить с таким негодованием, как будто для Франции не могло быть ничего оскорбительнее этого факта; большинство видело здесь прямой и дерзкий вывоз со стороны пруссаков. Само собою разумеется — толковали вокруг — Франция не потерпит подобного афронта, а если Гогенцоллерны примутся настаивать на своем, значит они хотят войны. Я тут ничего не понимала, да говоря по правде, нисколько и не беспокоилась. Мы получили письма из Берлина, откуда люди, занимавшие видные места в правительственных сферах, писали нам, что при прусском дворе не придают никакого значения тому, достанется ли испанская корона одному из Гогенцоллернов, или нет. Поэтому мой Фридрих и я гораздо больше занимались постройкой своего дома, чем политикой.