История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако не все у Шекспира одинаково восхищает Брекера. Принимая сатиру (вопреки тому, что он писал раньше о пасквилях), комических персонажей, шекспировских шутов и благородных героев, он плохо воспринимает сказочный элемент (считает, например, ведьм в «Макбете» ошибкой драматурга). Интриги в комедиях подчас кажутся ему искусственными. Так, о комедии «Много шума из ничего» он роняет: «Право же, из ничего...» А по поводу комедии «Все хорошо, что хорошо кончается» замечает: «Против этой пословицы возражать никто не станет, в том числе и я. Но чтобы все эти случайные вещи так ловко вывезти к такому концу — тут потребен хороший возница».[545] В этих случаях опять слышен голос его внутреннего моралиста, желающего видеть в литературе прежде всего назидание и нравственную пользу. Поэтому Брекер не знает, как ему отнестись к «Ромео и Джульетте». С одной стороны, он склонен поверить, что нечто подобное действительно когда-то случилось в Вероне. С другой — Брекер не убежден в психологической достоверности сюжета, как он представлен у Шекспира: «Это, конечно, прекрасная материя для игры, но она и кажется мне именно только игрою».[546] В «Отелло» радует Брекера порицание злодея Яго, а в хрониках, признавая грандиозность характеров, он тем не менее одобряет именно осуждение преступлений. Правда, кровавость сюжетов утомляет его.
Все очерки Брекера о трагедиях Шекспира проникнуты состраданием к жертвам злодейств, и это модное слово эпохи можно встретить на страницах очерков. Если Брекер и не читал сочинений Лессинга (что нельзя безоговорочно утверждать), то он наверняка согласился бы со знаменитым автором, который считал чувство сострадания основой трагического жанра.[547] Брекер остро ощущает свою сопричастность событиям шекспировских трагедий, и его очерк о «Тимоне Афинском» открывается еще одним страстным признанием Шекспиру в любви: «Ты делал меня обозленным, гневным, раздраженным, часто приводил почти в бешенство, ты размыкал мне грудь и заставлял ее исходить состраданием, делал меня печальным, подавленным и меланхоличным и опять излечивал. Ты меня развлекал, веселил и радовал, так что тысячи часов исчезали в приятнейших мечтаниях. Ты — мой целитель. <...> Наскоро заканчивал я свою работу и летел стрелой на театр, чтобы в полном покое рассматривать поучительные сцены. Полночи пролетало как одна минута, и сон не касался моих глаз».[548]
Едва ли Брекер видел шекспировские пьесы на сцене. О его скудном знакомстве с игрой бродячих трупп можно судить по редким упоминаниям в дневнике о посещениях ярмарочных представлений в Лихтенштейге. Осуждаемый женою за любовь к «чертовым игрищам», Брекер буквально сбегал из дома на эти представления заезжих «комедиантов» и кукольников, которые всегда доставляли ему радость. Он видел, кажется, какие-то пьесы маститого Христиана Фюрхтеготта Геллерта (1715—1769) и X. Ф. Вейссе, издателя журнала «Друг детей».[549] И, читая драматические произведения, он не мог не думать об их воплощении на сцене.
В очерке о «Гамлете» он высказывается в том смысле, что Шекспира лучше читать, чем видеть в актерском исполнении, потому что при чтении никто не сможет испортить впечатления неудачной игрой и нарушить непосредственную связь между тобой и драматургом. Театр, о котором пишет Брекер, это, конечно, театр воображаемый, так сказать, «театр для себя». Но он не менее, если не более, действен, чем реальный театр, так как возможности мысли и воображения безграничны: «Гамлет, Гамлет, — ах, эти твои странные мечтания, фантазии о нынешних и будущих временах, о жизни и о смерти, о покое и сновидениях и о прочих тайнах мироздания — ах, все это вызывает столько мыслей...» Именно после знакомства с пьесами Шекспира Брекер записывает в дневнике в марте 1777 г.: «Этот мир слишком для меня тесен. И потому я создаю сам себе новый мир в своей голове — и о, горе мне! — когда я хочу настигнуть его, — оказывается, что это всего лишь сны».[550]
Здесь приходится еще раз вернуться к «Беседам живописцев» Бодмера и Брейтингера. Это была еще одна из их новаторских идей — искать источник искусства в человеческом воображении, в творческой фантазии.[551] Как потом выяснил Лессинг, в основе творчества лежит не только подражание жизни (Аристотелев «мимесис»), но и игра фантазии, «сны наяву» — так он писал в эстетическом трактате «Лаокоон» (1766), т.е. иллюзия, которая оказывается подчас если не правдивее, то «умнее» реальности.[552] И Брекер, этот ревнитель здравого смысла и нравственной пользы, вдруг признается в тяготении к шекспировским «снам»: «Блуждаешь там, как зачарованный, утопая в блаженстве <...> взмываешь в небеса в священном пламени страстей, потом прилетает мягкий ветерок с Елисейских полей <...> и соединяет все в новую живую стихию, так что забываешь и думать о том, чтобы выбраться оттуда».
Чтение Шекспира подтолкнуло Брекера к созданию «Крестьянского разговора», особенно же к сочинению пьесы «Ночь суда, или Что вам угодно», название которой почти повторяет заголовок комедии «Двенадцатая ночь, или Что вам угодно». Возможно, склонность Брекера к драматической форме — к монологу, диалогу, «разговору» — зависела как таковая от Шекспира или во всяком случае проявилась благодаря знакомству писателя с шекспировским творчеством. Не кажется слишком смелым предположение о том, что Шекспир вообще вдохновил Брекера на литературное творчество.
Но, как мы уже видели, писательству Брекера способствовала и вся обстановка в немецко-швейцарской литературе. Зародился интерес к личности, к ее внешней и внутренней биографии.
В 1780 г. Брекер читает тома «Физиогномичеких фрагментов» Иоганна Каспара Лафатера. Это была в известном смысле символическая фигура европейского Просвещения. В нем видели совесть эпохи, ему в Цюрих писали письма с исповедями, как спустя век станут писать Льву Толстому в Ясную Поляну. Его посещают иностранные путешественники, как
