КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

– Или ты, Андрюшенька, в физиономию мне сейчас плюнешь? И уйдешь в высокомерии моральных устоев?

– Я, Елизавета Константиновна (по паспорту она оставалась Макаровной и Бушминовой), не настолько высоконравственен, чтобы осуждать кого-либо. Скоре всего, вас следует поздравить. Во всяком случае я не отказываюсь, коли возникнет надобность, послужить вам жилеткой. Но условия вашего контракта мне неинтересны.

– Понятно… И кто этот Папик, тебе… То есть, извините, вам не хочется узнать?

– И он мне совершенно неинтересен, - сухо сказал Соломатин.

А Елизавета, похоже, нисколько не расстроилась. Даже разулыбалась.

– Скорее всего какой-нибудь купец Парамонов, - не хотел, но добавил Соломатин.

– Это какой Парамонов? - задумалась Елизавета. - Из «Бега», что ли? Евстигнеев?

– Нет, не из «Бега». И не Евстигнеев, - сказал Соломатин. - Это из «Современной идиллии». Там у купца Парамонова в содержанках была сиротка Фаинушка. Очень рассудительная госпожа.

Покидал озабоченную Елизавету Соломатин чуть не с удовольствием в мыслях. Вряд ли барышня знала о купце Парамонове, его «штучке» Фаинушке и полководце Редеде, уехавшем воевать в египетские земли. Таких прямо сейчас и примут в МГИМО или в бывший историко-архивный! Таких-то как раз и примут, пришло соображение. И все удовольствия тотчас же удалились из мыслей Соломатина. Да и были они скорее всего болезненные.

Да и какие еще могли у него удовольствия? Соломатин теперь был влюблен в Елизавету всерьез.

Недели три они не перезванивались. Как жила Елизавета, можно было лишь строить предположения. А при каждом звонке Соломатин подскакивал к настольному телефону. Или хватал мобильный. «Да не персонаж ли я романа Мазоха?» - укорял себя Соломатин.

Как частность личностных переживаний и оценок, Соломатина расстраивало постоянное собственное обращение к литературным историям. Вот Мазох вспомнился, а перед тем Щедрин с купцом Парамоновым. Конечно, при сопоставлениях его ситуаций с чужими, да еще и разъясненными особенными умами, многое упрощалось. Но так воспитали Соломатина. Такова была его натура, и изменить в ней что-либо было теперь невозможно.

Еще в школьные годы Соломатина позабавило уточнение в текстах: «по старому стилю…» Уточнения эти касались календарных дат. А порой они приклеивались и к явлениям природы. Бабушка объясняла ему, что осень начинается не первого сентября, а четырнадцатого, оттого и случается путаница с бабьим летом, и все приметы, связанные веками с русским бытом, с дождями, холодами, засухами и прочим, у нас революционно сдвинуты, и ничего не значат, природа революциям не подчиняется. Погоды на Троицын день и в ночь на Ивана Купалу не сдвинешь, к какому бы стилю их ни причисляли. Но при этом выходило, что, скажем, Лермонтов или генерал Скобелев все же жили по старому стилю или в старом стиле, а он, Соломатин, осуществлял себя в стиле новом. Новый стиль как бы возвышал юнца Соломатина над событиями и людьми улетевших веков. Смешно об этом вспоминать. Позже Соломатин придумал для себя игру. Он раздваивал себя. Один Соломатин пребывал в стиле новом, здесь он вынужден был следовать правилам и обстоятельствам эпохи, здесь находилось множество оправданий его слабостям и компромиссам. Другой Соломатин позволял себе проживать в стиле старом, в нем его окружали рыцари, Печорин, Акакии Акакиевичи, семейство Карамазовых и незнакомки Блока. Клоню я к тому, что после нового поворота в жизни Елизаветы Бушминовой-Летуновой Соломатин ощутил себя человеком старого стиля.

Слово «содержанка», несомненно, относилось к стилю старому. Хотя его произносил и Ардальон Полосухин. А какие слова подходили бы к подобным дамам в двадцать первом веке? Соломатин вспоминал известных нынче содержанок и на каком-либо определении их остановиться не мог. Настасью Филипповну, штучку купца Парамонова Фаинушку, Ларису Огудалову светскими львицами представить было никак нельзя. А нынче, что ни героиня светских хроник, то… И тлеть в уединении в роскошествах подмосковных или майамских вилл они намерены не были. Подавай им жизнь на публике и под объективами папарацци! Одна из самых вертлявых ныне дам пробилась в рекламу вернейшего средства для похудания (по мнению Соломатина, полнейшее ничтожество, пухлая кухарка, разве что в купальнике - девушка с веслом), с удовольствием и не раз в интерьерах двух замков-коттеджей рассказывала о своих бойфрендах, подаривших ей при тихих разладах любви загородные резиденции, и выражала надежду, что объявится еще один почитатель, способный надстроить ее дачи третьими этажами.

«Елизавета не из таких, - рассуждал Соломатин старого стиля. - Нынче она позволила себя унизить. Но ненадолго. Она заскучает…»

Как бы она к нему ни относилась, а он, Соломатин, посчитал необходимым принять в ее судьбе участие. Еще летом он полагал, что к нему вернулась подростковая блажь. Мол, он любит, и в этом отыскивает сладость, не племянницу старика Каморзина, а свою любовь к ней. Теперь подростковая блажь отпала. И он также сознавал, что всяческих надрывов на манер швыряния денег истериком Рогожиным или безумств Мити Карамазова в их отношениях с Елизаветой не может быть. Козырным тузом он должен побить трефового короля, ее нынешнего Папика. Но что это за туз, как его раздобыть, об этом в мыслях и фантазиях Соломатина было лишь смутное мерцание.

И вот Елизавета позвонила ему. Услышав ее голос, Соломатин вопреки своим установлениям чуть было не выругался, чуть было не послал ее к японским надзирателям порядка, но она опередила его:

– Андрей… не знаю, как вас теперь называть… Просто Андрей?… Или по батюшке… Я понимаю сейчас ваши чувства… Выскажите их, если считаете нужным… Но мне без вас тоскливо…

Угрюмой стыла пауза. Но потом разговор пошел спокойный. Будто и не было Папика, красной «Тойоты» и квартиры с видом на Тишинский рынок.

А закончился разговор приглашением Елизаветы повидаться с Соломатиным на Тверском бульваре.

Встретились они у «Макдональдса».

– На «ты» или на «вы»? - спросила Елизавета.

– На «ты», - сказал Соломатин.

– Выдавлено с печальным вздохом! - рассмеялась Елизавета. - Но все равно потремся носами!

– То есть? - удивился Соломатин.

– Ритуальное знакомство инков. Или кого там? Кто не признавал рукопожатия из боязни заразиться.

И не дожидаясь слов Соломатина, она приподнялась и носом прижалась к носу Соломатину.

– А теперь минуем твой мистический треугольник.

Соломатин промычал невнятное. Приветствие носами расслабило его и размяло в нем гордыню. Вовсе не об инках, придавленных конкистадорами, вспомнил Соломатин, а об иных лирических случаях своей жизни. А он рассчитывал держаться вблизи Елизаветы букой и человеком со стороны. Даже был расположен к скандалу - что эта баловница судьбы вздумала себе позволить? «Не важничай, Соломаша»! - вспомнилось полосухинское. А ведь хотел и важничать. Будто в доме его и вправду в ржавой коробке хранилось кроме двух дорогих антикварных вещиц и еще нечто, дающее ему силу, влияние и даже могущество. В какой такой коробке!

День был теплый. Елизавета шла в дубленке, легкой и куцей, в вязаной шапочке с помпоном, в вязаных варежках (любила вязать, Соломатин знал) и в вязаных же чулках (или рейтузах?), белых в синюю полоску. Эти чулки или рейтузы, забранные в сапоги, в особенности умиляли Соломатина. Елизавета вообще вызывала сейчас умиление Соломатина. А умиление, полагал Соломатин, и есть любовь. Или хотя бы одно из важнейших свойств любви.

Всяческие сомнения ушли от Соломатина. Но умиленных, и это было известно ему, можно брать голыми руками. А-а-а! Пусть и берет!

Только зачем он ей?

Ночью все же были заморозки, и в мелких лужицах кое-где блестел ледок. Оранжевые люди сгребали мокрые листья, желтые, лимонные, красные и чаще - зеленые. Молокососы, покинувшие скуку уроков и лекций, сидели на спинках скамеек, целовались, тянули пиво из жестяных банок, покачивались в согласии с музыкой плееров, повизгивали от шуток удачливых остряков.

– При виде этих хохотунов на спинках скамеек, - сказал Соломатин, - ощущаешь свой возраст.

– Какой такой возраст! - воскликнула Елизавета. - Ты всего лишь на десять лет старше меня!

– Ну, значит, свою старомодность, - сказал Соломатин. - Я же признавался тебе как-то, что я человек старого стиля. Люди, ставящие грязные ботинки на сиденья скамеек, мне неприятны.

– А сейчас вот и ты усядешься рядом со мной на спинку скамейки!

Они миновали Есенина, пестрокрашеный ермоловский дом, выбрали свободную скамейку, вязаной варежкой Лиза указала Соломатину место общения, и Соломатин ей подчинился. За спинами у них оказался магазин изящных напитков «Мир виски», впереди же принимал сведения о событиях на планете овалоглазый ТАСС.

– В жизни моей ничего не изменилось, - сказала Лиза. - Просто я захотела тебя увидеть. Соскучилась. И боялась, что ты бросишь трубку. Будь я на твоем месте, наверное, так бы и сделала. Ты считаешь меня бесстыжей?