Том 4. Творимая легенда - Федор Сологуб

Рыцари и монахи, друзья убитого принца, низвергли Джиневру с престола и судили ее, и свиреп был приговор их. Джиневру вывели нагую на площадь и беспощадно бичевали на том месте, где стоит ныне ее статуя. Плакали многие в толпе, жалея любимую королеву, но вступиться не посмел никто. Потом Джиневру заточили в монастырь, где злая игуменья подвергала ее жестоким истязаниям и унижениям. Но вскоре Джиневра была освобождена оттуда своими друзьями и еще долго и со славою царствовала.

Душа, прошедшая весь пламенный круг любви и злобы, нестерпимых страданий и высокого торжества, душа Джиневры оживала теперь в груди королевы Ортруды. Думала королева Ортруда:

«Вот путь мой, — ступень за ступенью к смерти. Настанет скоро день, — умру и я под кинжалом убийцы. Или казнят меня за что-нибудь по приговору революционного трибунала, — и отрубленная острым ножом гильотины голова моя упадет в пыль торговой площади. Что ж, умру спокойно».

Раздался легкий стук в дверь. Странно и жутко прозвучал он в ночной тишине древнего замка.

— Войдите, — сказала королева Ортруда.

Терезита открыла дверь, впустила Астольфа и скрылась. Но успела заметить королева Ортруда выражение свирепой радости на угрюмом лице верной служанкиВошел Астольф, бледный и радостный, в той же простой, короткой одежде, в которой проник он в дом графа Камаи.

Королева Ортруда задрожала. Смешанное, темное чувство охватило ее. Страх перед убийцею, любовный восторг перед ним, кровавое сладострастие, ненависть к убитой, радость мести, тоска о злом деле — все в сердце королевы Ортруды смешалось в какую-то дьявольскую, пряную, горькую смесь. Широко открытыми глазами смотрела королева Ортруда на подходившего к ней Астольфа. В руке Астольфа было что-то, обернутое в белый платок, в белый с темными пятнами платок.

Королева Ортруда спросила:

— Что это?

Голос ее был страстно звучен, и тонкие руки ее дрожали. Уже знала королева Ортруда, что она увидит сейчас, знала, что покажет ей Астольф.

Астольф неторопливо развернул платок и показал королеве Ортруде кинжал. На лезвие кинжала темнели свежие пятна крови. Тихо сказал Астольф:

— Я убил графиню Маргариту Камаи.

На лице его изображалась дикая радость.

И уже спокойно улыбалась королева Ортруда, и радостно смотрела на Астольфа и на его кинжал. Астольф зарделся вдруг, устремил на королеву Ортруду нетерпеливый, страстный взор и сказал ей нежно и дерзко:

— А когда же мне будет награда, милая Ортруда?

Королева Ортруда улыбнулась нежно и грустно. Шепнула:

— Награжу. Не бойся.

Она взяла Астольфа за плечи и привлекла к себе. Целовала лицо Астольфа. Целовала его руки.

И долго в тот вечер, и страстно королева Ортруда целовала и ласкала Астольфа.

Когда Астольф ушел, королева Ортруда долго не могла заснуть и сидела, мечтая нежно и жестоко. И думала королева Ортруда:

«Вот и еще одна ступень к моей смерти — Астольф, отрок с окровавленными по моей воле руками».

Шептала:

— Что скажешь мне ты, Светозарный?

Утром нашли в постели труп графини Маргариты. По-видимому, убийство совершено было с целью грабежа. Было украдено несколько драгоценностей и сколько-то денег. Но граф Роберт Камаи был уверен, что это — дело агентов принца Танкреда. Никому не говорил он о своих подозрениях, но таил жажду мести.

Об убитой жене граф Камаи не очень сокрушался. Любовные связи между ними уже давно порвались, а строптивый характер Маргариты нередко бывал причиною неприятных размолвок и ссор. Но в этой женщине граф Камаи терял верную пособницу его карьере, — и еще не мог он учесть, как эта смерть отразится на его положении.

Конечно, граф Камаи притворялся, что он убит горем.

Весть о смерти графини Маргариты Камаи быстро разнеслась по городу. Почему-то все в городе говорили, что графиня Камаи убита по приказанию принца Танкреда. И никого это не удивляло.

Говорили одни:

— Так ей и надо!

Говорили другие:

— От этого человека чего же иного можно было бы ждать!

Друзья принца Танкреда уверяли, что это — дело анархистов. Никто, конечно, не верил.

Общая уверенность в том, что в убийстве графини Маргариты Камаи замешан принц Танкред, была так велика, что полиция и судебные власти не особенно усердствовали в расследовании дела. Было сделано, по-видимому, все, что предписывается для таких случаев законом, — но все это делалось только формально, и сыщики не проявили свойственной им проницательности.

По приказу судебного следователя арестовали садовника и его помощника. Но ни один из них не мог сказать ничего путного о людях, которые их напоили. Не могли указать даже таверны, где они пьянствовали, и сбивались в числе своих собутыльников.

Садовник говорил:

— Было их двое, оба с черными бородами.

Его помощник говорил:

— Нет, их было трое, — двое черных и один рыжий, в очках.

Садовник говорил:

— Рыжий в очках пришел позже.

Его помощник спорил:

— Позже пришел четвертый, бритый.

Тогда предположили, что эти сообщники-убийцы были искусно загримированы.

Дело заглохло бы понемногу. Но им занялись оппозиционные газеты. Какому-то ловкому репортеру посчастливилось даже открыть наемного убийцу. Из этого, конечно, ничего не вышло, — разбойнику дали еще денег и помогли эмигрировать в Аргентину.

С того дня каждый вечер Астольф приходил к королеве Ортруде, и они проводили вдвоем долгие часы, радостные для Ортруды и проникнутые жутким ужасом.

С образом Астольфа соединялось для Ортруды всегда представление о Смерти.

Ах, прекрасный образ Смерти для королевы Ортруды, — влюбленный в нее страстно и пламенно паж королевы Астольф! Лицо у него прекрасное и темное, лицо веселого мальчишки, загоревшего под солнцем; глаза у него черные и пламенные, глаза того, кто убивает; одежда у него белая и короткая, одежда пажа, который приходит услужить прекрасной даме; ноги у него обнаженные и стройные, ноги, чтобы легко и бесшумно под облаком дымным страшный пройти путь, из которого принесет верный капли крови королеве Ортруде, — кровь королевы Ортруды.

И ласкала Астольфа королева Ортруда, и, лаская, обнажала его тело, стройное, тонкое тело милого убийцы. Вся отдавалась ему, все одежды свои отбросив, нагая приникала к страстной теплоте его тела, — тело и душу предавая умерщвляющему нежно.

Астольф переживал тогда минуты сладчайших восторгов. Ярки и многоцветны были его мечтания — о бесконечности счастия с Ортрудою, для Ортруды. Сосуд многоценной крови, обнаженное тело королевы Ортруды радовало взоры Астольфа. О, это тело, которое так наслаждается и так страдает! и так услаждает, и так мучит! И этот трепет дыхания в груди и в горле под яркими поцелуями жадных губ! И эта кровь, которую так страшно пролить и которой так жаждет душа умерщвляющего! И этот жуткий страх, и этот зыбкий стыд!

Смотрела на Астольфа королева Ортруда, любуясь, — и вдруг стыдно становилось Астольфу того, что они обнажены. Он прятался за тяжелыми завесами. Но был радостен и легок этот внезапный стыд.

Смеялась его стыду Ортруда, смеялся и он. Легким, зыбким смехом разрешался легкий, зыбкий стыд. И они играли и резвились, как шаловливые дети.

Иногда утром уходили они на берег моря и там, как дети, у воды смеялись и радовались, и чего-то искали в воде, и находили что-то. И плескуч был шумный смех волн, вечный смех стихии, и широк был ясный простор поднебесный.

Для королевы Ортруды готов был Астольф совершить всякое безумное и опасное дело и без конца умножать преступление. Не раз спрашивал он королеву Ортруду:

— Хочешь, Ортруда, для тебя я убью принца Танкреда?

Улыбалась королева Ортруда и говорила:

— Не надо, мой милый. Принц Танкред не уйдет от своей судьбы.

Однажды королева Ортруда привела Астольфа в огороженный высокою стеною участок королевского сада около ее мастерской. И сказала Ортруда Астольфу:

— Здесь, среди этих деревьев, под этим высоким небом я напишу картину, и ты будешь для нее моделью. Красота твоя будет жить в веках.

Астольф радостно покраснел. Королева Ортруда сказала:

— Разденься, Астольф.

Астольф радостно и поспешно повиновался. Королева Ортруда рассказала, как ему надо стоять. Нагой отрок с флейтою в опущенной руке прислонился к пальме и задумался. Тело его было прекрасно, — тело, созданное для игры, пляски и бега.

Охваченная волнением работы, Ортруда быстро зарисовала его фигуру, торопясь взяться за кисть. Застенчивый, тихий, стоял Астольф, — и застенчивая, тихая мечта мерцала в черной тьме его широких глаз. Выражение застенчивости перенесла Ортруда и на картину. Нагой и смуглый, как живой возникал он под ее уверенною, неторопливою кистью.