Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров - Виктор Мережко

— А вы кто такой?

— Я? Городской голова!

— Какого города? — прошамкала женщина.

— Город Александровск-на-Сахалине! Слыхала про такой?

Она отрицательно мотнула головой.

— Нет, не слыхала. — И снова повторила: — Чего вы от меня хотите?

К ней направился писатель Дорошевич.

— Мне надо с вами поговорить.

— О чем?

— О вас. О вашей жизни… Вас ведь знает вся Россия.

Воровка хрипло засмеялась:

— Меня — Россия? Шутите, господин! Я датская графиня Софья Буксгевден. При чем здесь Россия?

— Я писатель.

За их беседой наблюдала вся светская толпа. Женщины рассматривали воровку в лорнеты и в театральные бинокли.

— Писатель? — В глазах Соньки промелькнула усмешка. — Я вас не знаю.

— Моя фамилия Дорошевич. Я могу вам помочь.

— В чем? — четко спросила воровка.

— Хотя бы в том, чтоб с вас сняли кандалы.

— Зачем? Они мне не мешают. Я к ним уже привыкла… — Вдруг взяла писателя за лацкан, шепотом спросила: — А сколько лет я уже сижу?

— Сказали, год.

— Боже, всего год… — В ее взгляде появилась осознанность, потом выступили слезы. — Год… Мне мучиться еще целых два года… Боже, я не вынесу!

— Я действительно постараюсь вам помочь, — серьезно повторил писатель.

— Не верю. Мне уже никто не поможет.

— Я переговорю с тюремным начальством. С городским головой.

— Пожалуйста, — Сонька не отпускала его. — Помогите. Мне надо увидеть моих девочек. Моих дочек. Больше я ничего не хочу — только увидеть их.

— Обещаю.

Дорошевич оставил женщину, махнул фотографу:

— Сделайте снимок на память!

Тот засуетился, Сонька, похоже, совсем пришла в себя, сориентировалась на аппарат, к ней с двух сторон тюремное начальство приставило трех дюжих мужиков, и фотограф закричал так громко, что дамы вздрогнули:

— Внимание! Снимаю!

Возникла яркая вспышка, ослепившая всех, и лишь Сонька смотрела в объектив спокойно и с достоинством.

Пан Тобольский, опершись на трость, стоял неподалеку от тюремных ворот. Когда почтенные господа покидали тюрьму и готовились рассесться по поджидающим их каретам, он решительно направился к ним. Появление невесть откуда столь странного для этих мест господина не осталось незамеченным, компания придержала шаг, а писатель Дорошевич бросил главе города:

— Колоритный персонаж! Из ваших?

— Не похоже. У нас народ попроще.

Тобольский приблизился к Дорошевичу, галантно поклонился.

— Господин писатель?

— Совершенно верно, — ответил писатель. — С кем имею честь?

— Казимир Тобольский. В недавнем прошлом каторжанин.

В глазах московского гостя загорелся интерес.

— У вас ко мне дело?

— Конфиденциальный разговор. Если позволите, отойдем в сторонку.

Дорошевич бросил обществу извиняющийся взгляд и отошел в сторонку с экстравагантным просителем.

— Слушаю вас.

— В тюрьме вы виделись с Соней?

— С Сонькой Золотой Ручкой?

— Да-да. Как она?

Писатель хохотнул.

— Странный вопрос, если учесть, что данное заведение никак не походит, скажем, на Ниццу. Плохо! Даже очень плохо. Она на грани безумия.

— По-прежнему в кандалах?

— В кандалах.

— Простите! — Пан Тобольский до такой степени разволновался, что на его глазах выступили слезы. — В таком состоянии она долго не проживет. Не можете ли вы походатайствовать перед тюремным начальством о более лояльном ее содержании. Ну, хотя бы об освобождении от кандалов.

— Именно об этом я и намерен сегодня поговорить. — Дорошевич внимательно посмотрел на мужчину. — А кем вы являетесь данной даме?

— Кем являюсь? — пожал тот плечами. — Даже не знаю, как ответить. Наверное, друг… Давний верный друг.

Зала приемов была по-провинциальному небольшой, с оббитой ярким ситцем мебелью и с огромной, помпезной люстрой посередине потолка. Приглашенного принаряженного народа здесь собралось человек сто, на невысокой сцене играл скромный оркестрик из нескольких человек, гости пили шампанское, вели беседы, кое-кто танцевал.

Дорошевич в сопровождении главы города и начальника тюрьмы, под взорами местной знати дефилировал по зале, вел деловую беседу.

— Господа, задаю вопрос здравомыслящего человека. Чем вы рискуете, освободив несчастную, глубоко больную, безумную аферистку от кандалов? Неужели из этих страшных казематов возможен побег?

— Невозможен, — твердо ответил начальник тюрьмы. — Однако важен прецедент. Сегодня мы освободим от кандалов Соньку, завтра возникнет соблазн поступить точно так же с другими злоумышленниками.

— Я прошу о конкретной особе, господа! Не надо мне рассказывать о других злоумышленниках. Уверяю, она войдет в историю. И вашим потомкам будет стыдно за ваше бессердечие!

Глава города рассмеялся:

— Аферистка — в историю? Неужели в нашем отечестве недостаточно иных достойных людей? Или уважаемый господин писатель оказался в гипнотических сетях этой воровки, которыми, как сказывают, она пользовалась весьма успешно?!

— Талант! — воскликнул Дорошевич. — Истинный талант, пусть и криминальный! Блистательная воровская жизнь, приключения, роскошь, богатство и под конец полное одиночество, старость, карцер, безумие!.. Разве это не сюжет для занимательного романа?

— Вот пусть свой сюжет она и доводит в полагающемся для нее месте, — жестко ответил начальник тюрьмы. — Ей осталось провести в карцере и в кандалах всего два года.

— Нет, господа! — всплеснул руками Дорошевич. — Вас разубедить невозможно! — Огляделся вокруг себя, жестом показал на стол. — А не пора ли нам приблизиться к столу и пропустить по маленькой?

Сонька мерила узкий грязный прямоугольник карцера из угла в угол, что-то бормотала, поднимала глаза к потолку, о чем-то просила Господа и снова принималась ходить. Затем с рычанием вдруг кидалась к двери, била в нее кандалами до тех пор, пока мощный кулак надзирателя не отбрасывал ее обратно. Тогда она усаживалась на нары и затихала, монотонно раскачиваясь вперед-назад.

И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Все оставшиеся два года.

За стенами тюрьмы короткое лето сменялось студеной осенью, затем зимой. Причаливали и отбывали пароходы. Жил своей жизнью лагерь вольнопоселенцев, куда регулярно прибывали новые заключенные. Упрямо и одержимо тащил на себе тяжелую службу Солодов. Выходили в крохотный двор тюрьмы узники, совершая короткую долгожданную прогулку.

И лишь Сонька сидела в своем карцере, одержимо бормоча какие-то тексты, пытаясь сломанной железной ложкой начертить на стене отметины уходящих дней.

Тюремные ворота открылись, два надзирателя подтолкнули воровку в сторону пустыря, простиравшегося перед тюремными стенами. Странно, но никто ее не встречал.

Сонька покрепче перехватила крохотный узелок и неуверенным слабым шагом двинулась вниз в направлении к поселку вольноопределяющихся. Услышала за спиной чьи-то быстрые шаги, оглянулась. От неожиданности замерла. Ее догонял, почти бежал пан Тобольский. Без всякой остановки он обхватил старую высохшую женщину, прижал к себе, стал целовать маленькую седую голову.

— Родная моя… — бормотал он, плача. — Единственная… Долгожданная… Я не верил, что это случится… Боже, наконец я рядом с вами.

Сонька, не двигаясь, принимала его слова и поцелуи. Пан заглянул ей в глаза, спросил:

— Вас, Соня, определили на вольное поселение?

Она достала из кармана истлевшего платья какую-то бумажку, показала пану. Он пробежал ее глазами.

— Да, вольное поселение. Без права покидать остров. — Просительно произнес: — Я могу пригласить вас к себе в дом?

Воровка слабо пожала плечами, сиплым голосом ответила:

— Не знаю.

— Я приглашаю. Мы отметим ваше освобождение.

Он осторожно взял Соньку под руку и так же осторожно повел вниз по узкой каменистой тропинке. Ноги женщины не всегда слушались ее, пару раз она чуть не свалилась на обочину, но Тобольский каждый раз поддерживал ее и вел дальше.

Дом пана Тобольского был маленький и уютный. Одни окна в доме выходили на сверкающее на солнце море, другие — на поселок.

Стол был накрыт богато, стояла даже бутылка вина, рядом горела свеча. Сонька сидела на скамейке притихшая, погруженная в себя. Одета была в добротное свободное платье, волосы на голове гладко зачесаны. Пан Тобольский предупредил:

— Вам кушать следует совсем немножко. А о вине и речи быть не может.

— А зачем поставили? — произнесла Сонька, глядя в одну точку.

— Для антуража. Все-таки у нас праздник… Большой праздник.

Налил вина, оба чокнулись. Пан пригубил, воровка отставила бокал.