Сергей Павлович Королев - Ребров Михаил Федорович

Во время тренировок космонавтов на стапеле у корабля часто можно было видеть главного конструктора. Пристроившись у входного люка, он наблюдал за тем, как космонавты «обживали» корабль, обменивался с ними репликами, шутил. Он чувствовал себя членом экипажа, подсказывал, задавал неожиданные и сложные вопросы. Любые неточности в ответах его настораживали, и он заставлял ребят проигрывать нестандартные ситуации по несколько раз. А на космодроме, когда готовился очередной запуск, Королев по несколько раз в день и даже ночью встречался с теми, кто непосредственно готовил ракету-носитель и космический корабль к полету, присутствовал при испытаниях систем после сборки, часто беседовал с рабочими. Неоднократно за этот период проверял готовность стартового комплекса и систем связи. На подведении итогов полета дотошно допрашивал всех ведущих инженеров и своих помощников: «Что, по-вашему, мы не учли, готовя этот полет?»

Трудно определить, сколько седины прибавлялось на висках отца после каждого полета.

Обстоятельность — тоже черта его характера. Он не терпел легковесных и торопливых суждений, сделанное наспех его раздражало до боли. На технических совещаниях, на Совете главных конструкторов он обычно сначала уважительно выслушивал мнение всех, задавал уточняющие вопросы, называл такие обсуждения «конструкторскими диалогами и монологами».

«К заблуждению ведет много дорог, а к истине — только одна, — говорил. — Ее-то мы и должны отыскать. Ставя главной задачей безопасность полетов, мы предусматриваем резервирование, дублирование и троирование систем. И, несмотря на это, нельзя успокаиваться и благодушничать. Покорение космоса — сложнейшая и серьезнейшая задача, а космическая техника — сгусток достижений человеческого разума».

Допускаю, что он мог быть строг. Даже очень строг. Вспыльчив, обидчив. Мог накричать, пригрозить немедленным увольнением и выполнить эту угрозу. Но доброты и человечности в нем было больше. И отходил он быстро, и не держал зла, и умел прощать, и заботился о людях искренне, сочувственно, без принуждения. И не мной придумано, что он постоянно был занят творческой и организаторской работой, хозяйственными делами, много внимания уделял экспериментальному производству, объединению усилий ученых в фундаментальных исследованиях космоса. И в то же время его часто видели в цехах, он беседовал с рабочими, вникал в их домашние дела и нужды, многих рабочих знал лично и обращался к ним по имени и отчеству. А рабочие — и не только они — гордились тем, что трудятся под руководством Сергея Павловича Королева. Им импонировало, что главный конструктор и академик интересуется буквально всем, что касается дела…

Он шел за своей мечтой, а болезнь шла за ним по пятам. И тюрьма, и «шарашка» за колючей проволокой, и напряженнейшая работа без границ, мытарства в командировках, и постоянная нервотрепка по поводу главных его дел — все это подточило его здоровье! В больницу он лег неохотно, вырывался оттуда, ссылаясь, что это крайне важно для дела. Словом, он не щадил себя.

Горько говорить об этом. Еще более горько от того, что спустя годы после его смерти кое-кто пытается умалить заслуги Королева. Перед Отечеством, перед наукой, перед всем человечеством.

Верю: чистая вода унесет грязную пену. Правда останется правдой. Доброго больше. И оно останется добрым. Навсегда. Кто-то очень мудро сказал: «Не думаю, чтобы Цицерон или Ксенофонт стали описывать свои деяния, если бы эти деяния во много раз не превосходили их красноречие».

Все это говорили о Королева самые разные люди. Одни его знали больше, другие — меньше. Все они искренни в своих суждениях; полагаю, что каждый смог подметить и передать какие-то черты или черточки его характера, его мыслей, поведения в тех или иных ситуациях и, благодаря этому, дополнить то представление, которое создалось о нем у автора. Впрочем, не только у меня. Я не хотел идеализировать его. Сам Эс-Пэ со всеми его недостатками предстанет здесь как живой, и весь облик его таким, каким он представлялся его современникам.

Он всегда оставался верен своим принципам. Нелегкое дело — отступать, не теряя присутствия духа. Всякое отступление обидно и достаточно хлопотно само по себе. У Толстого есть выражение: гребите выше, жизнь все равно снесет. Жизнь его сносила. И он расплачивался за то, что ставили ему в вину. Только вот была ли эта вина? Не стану судить. Сам он в тягостные минуты смущенно говорил: «Раньше ветер дул в наши паруса, теперь он дует обратно».

Иногда можно услышать: кто бы не согласился с превеликой охотой отдать свое здоровье, покой или саму жизнь в обмен на известность и славу — самые бесполезные, ненужные и фальшивые из всех монет, находящихся у нас в обращении?

Странное суждение, хотя слава как таковая, жажда обладать ею, купаться в ее лучах, быть у всех на слуху лишала рассудка многих, толкала на рискованные попытки предвосхитить возможные дары судьбы.

Не скажу, что он был равнодушен к почестям, которые выпали на его долю. Ордена, Золотые Звезды и лауреатские медали, почетные звания, присуждение научных степеней он принимал как нечто такое, что согревало душу и сердце, и говорил себе: «А ты, Серега, молодец, сумел-таки доказать, что на полустанках большие поезда не останавливаются».

ПРИКОСНОВЕНИЕ К СЕРДЦУ

О человеке можно узнать многое. Но не все. В душе и сердце каждого есть такие закоулки, куда чужой взор не проникнет никогда. Куда, наверное, и сам обладатель сокровенных тайн заглядывает не часто: то ли суета сует мешает, то ли просто нет настроения, либо еще какая-нибудь причина…

Мне посчастливилось встречаться с ним, слушать его рассуждения, наблюдать, как говорится, вблизи. Он бывал разным: раскованным, чуть ироничным, мечтательным или сурово молчаливым, порывистым и даже злым. Говорил короткими фразами, простыми словами. Медленно углублялся в тему, делал отступления, возвращался, повторяя мысль, чтобы быть уверенным, что его поняли. Некоторые свои высказывания подкреплял жестом и заканчивал каждую фразу внимательным взглядом в глаза собеседнику.

Я помню эти встречи до мелочей…

— Течет река времени, течет вперед, не все сохранила память, но та осень…

Сергей Павлович улыбнулся, помолчал, потом добавил:

— Не так уж часто происходят чудеса в нашей жизни. Но вот однажды чудо случилось на самом деле. Не знаю, как объяснить…

Его лицо и сейчас стоит у меня перед глазами. Открытое, широкоскулое. В глазах теплота.

— Скорее, даже не чудо, а что-то вроде Прометеева огня…

Для других это, быть может, слова, а для него истина, оплаченная всей жизнью. И он переносится в 20-е годы, в свою молодость, к отправной точке, от которой идет главная линия его судьбы, чтобы заново осмыслить ее.

— Жизнь студента Королева круто повернулась в тот самый день и час, когда изобретатель Полевой читал лекцию о межпланетных полетах. До этого Королев жил относительно спокойно. А потом?

— Никто не может понять, объяснить: в чем дело? Что это за смятение чувств? Что не дает уснуть? Только ли дали запредельные, о которых говорил Полевой?.. Лекция звучала призывно, хотя и общо. Как сказка без конца. Мы, молодые, ожидали динамического сюжета, конструкторских решений, борьбы идей, иначе зачем эта красивая легенда, ее тревожащий и полный оптимизма свет? Ожидали и обманывались. Мне тогда было двадцать лет…

Он рассказывал о себе, как бы размышляя вслух:

— Знакомство с трудами Циолковского — это уже пробуждение. Оно началось. И последовали открытия. Есть два пути в космос: сначала реактивный полет в стратосфере, потом уже за пределы Земли… или, быть может, есть третий? Тогда все рисовалось и проще, и сложнее. Казалось, стоит забраться повыше в небо — и этот путь обозначится сам. Путь, который мы могли оценивать лишь умозрительно.