Короткая память - Александр Борисович Борин

Я говорил, следователь записывал. Потом давал мне расписаться на каждом листе.

Как-то раз в коридоре я встретил прокурора Гурова. Издалека, сдержанно он кивнул мне и прошел мимо. Вид у него был неважный.

Вот в ту пору и явился ко мне второй раз Мартын Степанович Боярский.

Он вошел, и я подумал: будет сейчас укорять, требовать покаяний.

Боярский казался несколько возбужденным.

Опустился в кресло. Вытянул вперед ноги. Сказал почти весело:

— Евгений Семенович, общественность города на поклон к вам.

— Пожалуйста.

— Готовится процесс над Рукавицыным...

— Знаю.

— Желательно, чтобы вы на нем выступили общественным обвинителем. Возьмите на себя такой труд.

Он сказал, как выложил карту на стол. И замолчал: никаких резонов, никаких объяснений.

Я долго не отвечал. Он не торопил, ждал.

— Это невозможно, Мартын Степанович, — сказал я.

— Почему?

— Некоторым образом я был связан с Рукавицыным... В следственном деле есть и мои показания.

— Свидетельские!

— Ну да, свидетельские... Но свидетель не может вдруг превратиться в общественного обвинителя. Согласитесь, было бы странно.

— Это единственное, что вас тревожит?

Я пожал плечами:

— Какая разница, единственное, не единственное... Вполне достаточно.

— Пусть эта сторона вас не беспокоит, Евгений Семенович, — сказал Боярский. — Мы прикидывали разные варианты. Целесообразнее всего вам... И Гуров настаивает.

— Настаивает даже?

— Да. Так что юридическая сторона тут совершенно в порядке.

Я сказал:

— По-моему, есть куда лучше кандидатура.

— Кто?

— Вы, Мартын Степанович.

Боярский кивнул.

— Да, мы думали... Советовались с Филиппом Кондратьевичем в исполкоме. Но мне нельзя по тактическим соображениям... Рукавицын заявит, что врачи города ему мстят за то, что не умеют, как он, рак лечить. Подымется демагогия — не прошибешь... А вы уже доказали свою непредубежденность. Тем сильнее прозвучит сегодня ваше осудительное слово.

Мартыну Степановичу все было абсолютно ясно.

Я встал со стула, прошелся по комнате.

— Этого нельзя делать, Мартын Степанович, — сказал я. — Самоубийственная затея.

— Выступать вам?

— Устраивать вокруг Рукавицына такой шум.

— Какой шум?

— Публичный процесс.

— Почему вокруг Рукавицына? — Он пожал плечами. — Рукавицын — мелочь, надутое ничтожество... Кому он важен сам по себе?.. Но были три смерти. Так? Три человеческие жертвы. Так? Город должен увидеть, что значит обращаться за помощью к знахарю. Чем это кончается. Люди должны знахаря испугаться.

Он убежденно говорил. Верил в каждое свое слово.

— А они не испугаются, Мартын Степанович, — сказал я.

— Чего?

— Столбняка. Трех смертей... Жертвы Рукавицына! Подумаешь, кому они интересны?

Боярский внимательно смотрел на меня.

— Смерть всегда интересна, Евгений Семенович, — сказал он.

— Всегда — да. Но не на этом процессе. Умерли от столбняка — чего ж тут загадочного? От столбняка положено умирать. Все нормально. Загадочно другое.

Боярский не спросил, я сказал сам:

— Загадочно, почему не умерли от рака те, кто должен был умереть! Почему спаслись, живы, пришли в суд Попова, Баранов? Что произошло? Рукавицын или не Рукавицын? Вонючая настойка из пауков или не она? Да или нет? Вот единственный вопрос, который будет волновать людей в зале. Остальное — плевать, безразлично!

Он молчал, и я продолжил:

— А вы разве сможете ответить людям на этот вопрос? Не сможете, Мартын Степанович... И не потому только, что наука сегодня еще не готова... Ответа на этот вопрос, доступного некомпетентному, неподготовленному, необученному уму, вообще никогда не будет. Что бы завтра наука ни выяснила про Рукавицына, это гораздо сложнее, чем способен принять неподготовленный ум... Верно?

Он не возражал и не соглашался.

— Легкой, понятной каждому альтернативы «лечит рак» или «рак не лечит», «спасает от рака» или «от рака не спасает» не будет, наверное, никогда, Мартын Степанович. Так имейте же сострадание, — сказал я, — не соблазняйте улицу иллюзией постигнуть то, что ей непостижимо... Пощадите людей. И не лейте воду на мельницу Рукавицына.

Боярский не произнес ни слова. Молчал и слушал.

— Наш с вами научный язык публика не поймет, Мартын Степанович. Сложнейшие проблемы онкологии на пальцах не изобразишь. В переполненном зале мы с вами кто будем? Немые! А у Рукавицына с залом — один, общий язык. Растворил пауков в банке — и пожалуйста, больные здоровы. Всем ясно и понятно. А раз понятно, значит, соблазнительно, значит, годится, значит, люди горой... Когда-то вы боялись, Мартын Степанович, что своими исследованиями я сделаю Рукавицыну рекламу. Но показательный процесс над ним такую создаст ему рекламу — громче некуда!

Боярский холодно смотрел на меня.

— Что же вы предлагаете? — спросил он. — Вообще не судить преступника? Отпустить на все четыре стороны? Пускай и дальше людей калечит?

— Не знаю.

— Это не ответ, Евгений Семенович.

— Мартын Степанович, — сказал я, — что вы от меня хотите? Я не знаю, как надо наказать Рукавицына. Я только знаю, что любой ажиотаж вокруг него сейчас вреден и опасен... Любой! Даже из самых лучших побуждений... Когда-то вы мне говорили: «Это рак, Евгений Семенович». Сегодня я вынужден вам повторить: это рак, Мартын Степанович!

— Ажиотаж уже создан, — возразил он. — Давайте его гасить.

— Давайте, — согласился я. — Непременно.

— Как? — спросил он и посмотрел мне в глаза. — Каким образом? Устранимся? Умоем руки?

— Но не публичный процесс!

— А какой? Слушать дело при закрытых дверях? — Он усмехнулся. — Вот уж действительно верный способ распустить в городе самые разные слухи. Судим за закрытой дверью, — значит, боимся Рукавицына. Не так разве?

— Не знаю.

— Проще всего расписаться в собственном бессилии, Евгений Семенович, — убежденно сказал Боярский. — Но никто нам с вами этого не позволит. Никто. Сумели выпустить духа из бутылки — сумейте же загнать его обратно. Только так!

Боярский тоже поднялся со стула, подошел ко мне.

— Не нам с вами решать, как судить Рукавицына, — почти миролюбиво произнес он. — А кстати, и решено уже. И решено совершенно правильно, строго по закону...