Фараон - Карин Эссекс

Огромная толпа должностных лиц и жрецов встречала ее в порту с поэмами, написанными в ее честь. Атлеты, актеры, певцы и философы посвящали все свои деяния ее величию. Юные девочки-афинянки бросали цветы под ноги Клеопатре, а на пирах, где она присутствовала, служанки были облачены в египетские наряды.

Антонию, хоть его и называли императором, также воздавали царские почести. Возможно, тем самым эллины, при всей их преданности демократии, хотели показать, что монархия, выросшая на греческих традициях, милее им власти Рима. А почему бы и нет, думала Клеопатра. Греческая монархия принесла бы славу их стране, в то время как римляне только и хотели, что пограбить их храмы.

Ночью, после всех празднеств, наконец-то оставаясь наедине, они с Антонием подробно обсуждали свое представление о Греко-Римской империи под их совместным верховным владычеством и с самоуправлением на местах. Единственным исключением должен был стать сам Рим, где для его умиротворения будет сохранена республика — по крайней мере, до тех пор, пока римляне не перестанут столь сентиментально относиться к прошлому.

Клеопатре казалось, будто они с Антонием смотрят на мир общими глазами. Она была другом Антония, его союзником, его благотворительницей, его любовницей, его женой и матерью его детей, но теперь она уверовала в то, что переросла все эти роли и они двое превратились в единое существо с единой миссией. Вместе они были более велики, чем каждый из них сам по себе. Вместе они непобедимы. «Пусть будет так!» — молилась Клеопатра.

Однако два человека, прибывшие из Рима, обрушились в ее озеро радости, словно огромные валуны. Одним из них был сын Антония от Фульвии, Антулл, которого «вернули» отцу после того, как Октавия наконец-то изобразила достаточно униженности и покинула дом Антония. Антония-младшего отправили к его родственникам в Риме.

— Октавиану вообще свойственно возвращать сыновей отцам, — заметила Клеопатра, припомнив, как он отослал новорожденного сына Ливии к Тиберию Нерону.

Антулл был счастлив вновь оказаться в обществе отца. Его переполняли рассказы о доброте Октавии.

— Она обращалась со мной, будто с собственным ребенком, — говорил мальчик, по наивности не замечая, что его слова причиняют царице боль. — Она — благороднейшая из женщин. И очень переживает из-за распри между ее братом и мужем.

Клеопатра не видела Антулла несколько лет и забеспокоилась, обнаружив, что он настолько привязан к Октавии.

— Твой друг и брат Цезарион очень по тебе соскучился, — сказала Клеопатра. — А двойняшки постоянно рассказывают о тебе маленькому братику, которого ты еще не видел.

Антулл поблагодарил ее — вежливо, но чопорно, словно позабыл о некогда существовавшей между ними привязанности, равно как и о временах, когда они с Цезарионом днями напролет носились по всему дворцу. Антоний увидел, что Клеопатра огорчена, и отправил сына спать.

— Клеопатра, мальчик все это время жил в Риме, среди наших врагов. Кто знает, что они ему понарассказывали про тебя? Мы отошлем его в Египет, безопасности ради.

Клеопатра согласилась, втайне понадеявшись, что, когда она вернется домой, собственные дети не станут ей рассказывать про замечательную добрую Октавию. Кто-то должен будет просветить мальчика — открыть ему глаза на давнюю борьбу Антония и Октавиана. Октавия давно уже выбрала, чью сторону принять, и с Антуллом была добра лишь для пользы собственного дела. Во всяком случае, Клеопатре хотелось в это верить.

К отцу в Афины Антулла привез Гай Герминий, неприятный, заносчивый тип. Клеопатра считала, что Герминию не поручили бы это дело, не будь он агентом Октавиана или, по крайней мере, шпионом его сестры. Царица поделилась своим беспокойством с Антонием, и тот сказал:

— Я бы не удивился. Он бледный, тощий и выглядит в точности как один из них. Устрой его на сегодняшнем пиру где-нибудь подальше от нас, а завтра мы от него избавимся.

На пиру царило непринужденное веселье. Клеопатра присматривала за Герминием, а тот, изредка потягивая вино, встречал каждую шутку кислой миной. После ужина он прислал к Антонию слугу, сообщив, что привез ему послание из Рима и требует аудиенции.

— Ну, что я тебе говорила? — прошипела Клеопатра, когда Герминий приблизился к их столу. — Он притащил какие-то гадости от Октавиана.

— Итак, в чем же суть твоего послания, Гай Герминий? — вопросил Антоний, не поприветствовав его и не предложив присаживаться.

— Быть может, мне следует приберечь это для более трезвого момента, — отозвался Герминий, взглянув на чашу с вином, стоящую перед Антонием.

Клеопатра была взбешена. Как смеет эта тварь стоять перед Антонием и повторять старые вымыслы Цицерона, обвиняя Антония в пьянстве?!

— Быть может, ты не доживешь до более трезвого момента. — Антоний положил руки на чашу, и они напряглись так, что побелели суставы. — А потому тебе лучше будет передать свое послание и уйти.

Все разговоры мгновенно смолкли. Множество взглядов устремилось на Антония; некоторые гости, страшась увидеть, с каким лицом Антоний произносит эти слова, наоборот, отвели глаза.

— Послание таково: твои сторонники в Риме останутся верны тебе, если ты отошлешь царицу из своего лагеря.

— Кто тебя послал? — спросил Антоний, никак не давая понять, что услышал обращенные к нему слова.

— Я — представитель антонианской фракции в Риме. Меня прислали сюда твои друзья, которые перестанут быть твоими друзьями, если ты откажешься считаться с их желаниями.

Антоний встал, толкнув Герминия всем корпусом, и тот отлетел, едва не упав; но Антоний схватил его и поднял, так что его лицо придвинулось почти вплотную к лицу самого Антония.

— Ты — посланник злого духа! Ты и твои друзья — не друзья мне! А теперь убирайся, пока я не приказал казнить тебя!

Он отшвырнул Герминия.

— Вон отсюда!

Всю заносчивость с Герминия словно ветром сдуло. Путаясь в полах собственного плаща, посланец выскочил из зала.

Антоний не говорил более об этом, но этот инцидент потряс Клеопатру, и она покинула Афины в угнетенном состоянии духа, несмотря на все почести, которыми ее там осыпали. Полмира чеканило монеты, прославляющие Клеопатру как их царицу. Даже Ахайя и Македония, римские провинции, дерзко отчеканили профиль Клеопатры на новеньких серебряных монетах, демонстрируя миру, что ей дано право вновь принять власть над родиной ее предков. Однако для этих римлян власть Клеопатры была нестерпимым оскорблением.

Клеопатра забеспокоилась; ей начало казаться, что ее присутствие и вправду вредит делу. И чем дальше, тем больше. Но что ей делать? Как на это посмотрят в ее собственной стране, если она оставит Антония и вернется в Египет? Если она откажется от войны? Она не сможет бросить все свои ресурсы здесь, а без них Антоний ослабеет наполовину.

Клеопатра также знала: если она уйдет, если ее интересы будет представлять один лишь Антоний, то по окончании войны ей придется пойти на большие уступки тем, кто останется и будет сражаться до победы. Так уж устроен мир. Антоний будет чувствовать себя более обязанным тем, кто был с ним до конца войны. Когда в дело вступят факты, личные привязанности отойдут на второй план.

Всего лишь несколько дней назад они с Антонием сливались в единое существо. Ныне же она сама, столкнувшись с реальностью, обнаружила, что в теперешнем конфликте нет места любви. Это было очевидно. Как там выразился Антоний? «Какой полководец отсылает прочь самого лучшего своего союзника?» Именно так он и сказал, чтобы успокоить ее. Он прямо дал ей понять, что не настолько глуп, чтобы пренебрегать ее богатством.

Клеопатра получила ответ на заданный Антонием вопрос. «Какой полководец отсылает прочь самого лучшего своего союзника?» В самом деле — какой?

Такой, который решил, что данный союзник перестал быть ему полезен. И ей предстояло разгадать для себя другую загадку: является ли Антоний именно тем самым, принявшим новое решение полководцем?

АЛЕКСАНДРИЯ

Двадцатый год царствования Клеопатры

Они скользили по улицам, взявшись за руки, словно юные влюбленные. Они закутались в неприметные плащи, прячась от зимних ветров, и только два человека с ярко пылающими факелами могли их выдать, дав окружающим понять, кто они такие. Они не поступали так уже много лет. Но ее рука, надежно лежащая в его руке, казалась ей все такой же — маленькой и мягкой. Они вместе пили вино, и она все еще чувствовала во рту его привкус. Она привлекла его к себе и поцеловала. Она была так счастлива снова ощутить вкус его губ! Он жадно встретил ее губы, и она ощутила в глубинах своего тела давно позабытую дрожь возбуждения.

Было двадцать четвертое декабря, ночь праздника, ночь, когда праздновали встречу Дитяти-Солнца, чье рождение знаменовало прибывающие дни и долгожданное возвращение к свету. В канун этой великой ночи богиня даровала ей сон, сон о нем, в котором он снова был молод. Это было так прекрасно — вновь ощутить тепло его любви, что, когда она проснулась и увидела, что его рядом нет, она разрыдалась.