Избранные произведения - Осаму Дадзай

«Еще учась в школе, я влюбилась в этот орнамент! А теперь я знаю, что его нарисовал ты! Я так рада! Я просто счастлива! Вот уже десять лет мы тайно с тобой связаны. Наверно, наш брак был предопределен!»

Моя радость заставила его покраснеть.

«Не дури! Обычная ремесленная работа…»

Видно было, что он искренно смущен. Он быстро заморгал, затем, бессильно рассмеявшись, вдруг сразу погрустнел.

Мой муж постоянно себя принижает, конечно, я могу только догадываться, но мне кажется, его угнетает то, что у него нет образования, что он женат второй раз, что внешность у него такая невзрачная. Не знаю, как в такой ситуации должна себя вести уродина вроде меня. Парочка, как на подбор! Что у одного, что у другого никакой уверенности в себе, оба в постоянном нервном напряжении, лица, если можно так выразиться, изборождены застенчивостью, муж ждет от меня ласки, но я-то — двадцативосьмилетняя старушка, да еще уродина, вдобавок, при виде того, как мало у моего мужа уверенности, как он себя принижает, я сама заражаюсь от него, излишне напрягаюсь, и как ни стараюсь, ну не получается у меня быть наивно нежной и ласковой, сердце хочет любить, а я, напротив, отвечаю холодно и сухо, в результате муж совсем теряет присутствие духа и — как хорошо я его понимаю! — еще больше тушуется, робеет, обращается со мной как с чужим человеком… Наверное, и он хорошо знает, насколько я не уверена в себе, иногда вдруг с бухты-барахты начинает неловко расхваливать мое лицо, мой наряд, и я понимаю, что он старается изо всех сил, поэтому не испытываю никакой радости, грудь стесняется, я задыхаюсь, едва сдерживая слезы. Мой муж — хороший человек. Ни малейшего намека, что до меня у него была другая женщина. Я даже и не вспоминаю об этом. Дом мы сняли наново, когда поженились, а прежде муж жил один в квартире на Акасаке, он, наверно, хотел избавиться от дурных воспоминаний, а также, со свойственной ему чуткостью опасаясь как-то меня обидеть, продал всю мебель, всю утварь и переехал в новое жилье, взяв с собой лишь свои рабочие инструменты, после уже, поскольку у меня были небольшие деньги, подаренные мамой, мы вместе постепенно стали прикупать предметы домашнего обихода, одеяла и шкаф я привезла из своего дома, так что в нашей жизни не осталось от прежней женщины и следа, сейчас невозможно даже поверить, что до меня он целых шесть лет жил с другой. Мне порой кажется, если бы муж не принижал себя по любому поводу, если бы он обращался со мной грубо, ругал, бил, я бы жила беззаботно и припеваючи — как бы я к нему ласкалась, как бы повеселело в нашем доме! — но мы оба живем с неотступной мыслью о своем уродстве, в постоянном страхе и напряжении… И все-таки я не могу понять, почему он так себя презирает! Ну, ладно, окончил только младшую школу, но по своей образованности он не уступит и выпускнику университета! У него большая коллекция пластинок с хорошей музыкой, как только выпадает свободное время, он усердно читает книги современных иностранных писателей, имен которых я даже никогда не слыхала, да еще этот прославленный на весь мир орнамент… Часто он сетует на свою бедность, но в последнее время он завален работой, то сто йен, то двести, в общем, набираются неплохие деньги, мы даже смогли съездить на горячие источники в Идзу, и несмотря на это муж до сих переживает, что моя мама заплатила за постель, за шкаф, за прочую домашнюю утварь, так что и мне становится стыдно, как будто я сделала что-то плохое, вещи-то самые дешевые, а обидно бывает до слез, случаются ночи, когда мне в голову лезут ужасные мысли, что выходить замуж из сострадания и жалости было ошибкой и не лучше ли было, в конце концов, остаться одной… Иногда меня осаждают такие дерзкие, такие отвратительные фантазии, что я чувствую себя изменницей. Какая же я все-таки испорченная! Выйдя замуж, я впервые с великой горечью осознала, как бездарно прошли золотые дни моей юности, захотелось хоть в какой-то мере возместить упущенное, и, бывало, за молчаливым ужином меня охватывала нестерпимая тоска, сжимая в руках палочки, чашку, я едва сдерживала слезы. А виной всему моя похоть… Что значит юность для такой уродины, как я? Посмеяться и забыть. Мое нынешнее положение и то слишком большое для меня благодеяние. Вот как я должна думать. А все же нет-нет, да и взыграет ретивое, наверное, потому я и покрылась этими мерзкими прыщами… Может, все же, благодаря мази, прыщи сойдут, и завтра утром я встану здоровой? Моля об этом богов, я пораньше легла спать.

Пытаясь уснуть, я мучительно думала, и вот какие странные мысли меня посетили. Никакая хворь, никакая напасть не пугает меня так, как кожные болезни. Пусть любые беды, пусть нищета, но только б не подцепить какую-нибудь гадость! Потерять ногу, стать однорукой — все лучше, чем кожная болезнь. Когда в женском училище на уроке гигиены нам рассказывали о бактериях, вызывающих кожные заболевания, все мое тело охватил зуд, мне хотелось разорвать в клочья страницу учебника с фотографиями паразитов и бактерий. Спокойствие учительницы меня возмущало, но нет, я уверена, она прикидывалась! Ее невозмутимость была притворной, по долгу службы она употребляла все свои душевные силы, чтобы проводить урок с напускным спокойствием, слушая ее, я содрогалась всем телом, я не могла вынести ее наглости и бесстыдства. После урока я поспорила с подругами. Боль, щекотка и зуд — из этих трех, что самое мучительное? Я настаивала, что самое страшное — это зуд. Разве не так? При боли и щекотке есть предел восприятия. Когда бьют, режут, щекочут, дойдя до предела мучения, человек теряет сознание. Потеряв сознание, попадаешь в царство грез. Возносишься на небеса. Получается, от этих мук возможно полностью избавиться, убежать. А если умрешь, не все ли уже равно? Другое дело зуд. Как волны, он подступает и отступает, подступает и отступает, неизбывно змеится, копошится, роится, но как бы ни изводила эта мука, она никогда не достигает своей высшей точки, невозможно потерять сознание от зуда и умереть от зуда, конечно, невозможно, остается изнывать в вечной неопределенности. Вот почему на свете нет ничего мучительнее зуда. Если бы, как в давние времена, меня пытали перед судом, пусть бы меня резали, били, щекотали, я бы ни в чем не призналась. Пусть буду терять сознание дважды, трижды, пока не умру. И даже ценой своей жизни не выдам, где прячутся доблестные воины! Но если только мне пригрозят, что принесут бамбуковую трубку, набитую блохами, вшами, паразитами, вызывающими чесотку, и высыплют на спину, у меня от ужаса волосы встанут дыбом, охваченная дрожью, я перестану строить из себя героиню и, сложив в мольбе руки, закричу: «Пощадите! Я все расскажу!» Мне становится жутко от одной мысли… Вот что я сказала своим подругам на перемене, и все мои подруги в один голос меня поддержали. Как-то раз в сопровождении учительницы мы всем классом пошли на экскурсию в научный музей в Уэно, но едва поднялись в зал на третьем этаже, я вскрикнула и, к стыду своему, разрыдалась. На стендах были выставлены модели живущих на коже паразитов, большие, величиной с крабов. Я едва не закричала во весь голос: «Идиоты!» Мне хотелось схватить палку и разбить все эти экспонаты на мелкие кусочки. Три дня еще после этого я с трудом могла заснуть, у меня все что-то чесалось, пропал аппетит. Я даже цветы хризантемы ненавижу. Мелкие лепестки роятся, как какие-то твари. Увидев борозды на коре дерева, я содрогаюсь, чувствуя, как по всему телу ползет зуд. Не понимаю людей, которые могут спокойно есть красную икру! Раковины устриц. Корка тыквы. Гравий. Изъеденные гусеницами листья. Гребень петуха. Кунжутные семечки. Ткань в белую крапинку. Щупальца осьминога. Спитой чай. Креветки. Осиное гнездо. Земляника. Муравьи. Семена лотоса. Мухи. Чешуя. Всех, всех ненавижу. И знаки азбуки ненавижу. Маленькие буковки, как блохи. Морские огурцы, ягоды тута, равно ненавижу. Меня тошнит, когда вижу увеличенные фотографии луны. В вышивке попадаются такие узоры, от которых дурно. Поскольку я до такой степени ненавижу кожные заболевания, я, естественно, чрезвычайно чистоплотна, и до сих пор у меня почти никогда не было прыщей. Выйдя замуж, я взяла за правило каждый день посещать баню, тщательно тру тело отрубями, но, может быть, как раз в этом я и переусердствовала. Покрывшись прыщами, я испытала обиду и злость. Я не могла взять в толк, что плохого я сделала, чтобы заслужить такое. Как бы там Бог ни рассудил, это уже чересчур! Наслать на меня именно то, что я больше всего, больше всего ненавижу, как будто нет других болезней! — стрела попала точно в цель, меня бросили в яму, которой я более всего боялась. Разве не странно?

На следующее утро я встала при первых лучах зари, бросилась к зеркалу и застонала. Я — чудовище, оборотень! Узнать меня невозможно. Все тело точно вымазали раздавленными помидорами, на шее, на груди, на животе высыпали прыщи, как крупный горох, вид отвратительный, как будто я вся, сплошь, поросла маленькими рожками, я чуть не зашлась хохотом в истерике. Уже и на ноги перешло. Я больше не человек. Дьявол. Злой дух. Мне остается умереть. Но только не плакать! До такой степени обезображенная, если еще начну хныкать, я не только не стану краше, а стану точь-в-точь как раздавленная перезрелая хурма, посмешище, гнусная образина, вызывающая страх и отвращение. Плакать — нельзя. Спрятаться. Муж еще не знает. Не надо показываться ему на глаза. И без того уродина, с нарывающей кожей я совсем ничего не стою. Я — отброс. Помойная яма. Для такой, какой я стала, муж не найдет слов утешения. Нет, я не хочу, чтоб меня утешали! Я же первая буду его презирать, если он, как прежде, будет жаловать мою нынешнюю плоть. Не хочу. Лучше сразу расстаться. Не надо мне жалости. Не надо на меня смотреть. Не надо ко мне приближаться. Ах, если бы у нас дом был попросторней! Я бы забилась в самый дальний угол. Лучше бы я вообще не выходила замуж! В девятнадцать лет, зимой, у меня было воспаление легких, ах, если б я тогда умерла! Если б я тогда умерла, сейчас бы меня не постигла такая мучительная, непристойная, безобразная беда… Я сидела, крепко зажмурив глаза, совершенно неподвижно, только дышала тяжело, мне казалось, я уже до глубины души превратилась в дьявола, а вокруг — тишина, как будто и впрямь той, которой я была до вчерашнего дня, не стало. Всхлипывая, трепеща, как затравленный зверь, я поднялась, оделась. Пронзительно ощутила, какая славная вещь — одежда. Каким бы страшным ни было тело, его можно спрятать под одеждой. Немного ожив, я поднялась на террасу, посмотрела прямо на солнце, и у меня из груди вырвался вздох. Откуда-то по радио раздавались команды утренней гимнастики. Одиноко, уныло я стала делать упражнения: «Раз-два, раз-два…», повторяя шепотом за диктором, я пыталась приободрить себя, но вдруг стало так невыносимо, стало так себя жалко, что я уже не могла продолжать зарядку, наворачивались слезы, к тому же из-за резких движений появилась резь в лимфатических железах на шее и под мышками, пощупав, я обнаружила, что они вспухли и отвердели, ноги у меня подкосились, я рухнула на пол. Меня сотрясала жгучая, бесцельная, беспредельная ярость: из-за своей уродливой внешности я всегда жила смирно, держалась в тени, хоронилась, за что же теперь мне такое издевательство?