Протоколы с претензией - Е. Бирман

  Я. сжал губы, и лицо его стало непривычно жестким. Баронесса посмотрела на него с беспокойством. А. снова побледнел. В. смотрел, как гаснет и зажигается зеленое двоеточие на электронных часах, отсчитывая секунды его жизни. Выражение лица Котеночка было совершенно замкнутым. Б. думал о Пианистке, где она сейчас?

ПРОСТО СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

  Они собираются поужинать вне дома, и Я., устроившись на кровати, наблюдает за сборами жены, мини-спектаклем, который он видел не раз, но который, надеется он, и сегодня будет в чем-то нов, как это случается, когда уверенные в себе актеры развлекают себя и зрителей импровизациями в каждом следующем представлении той же пьесы.

  Сборы сегодня будут неторопливы и от будничной утренней процедуры, быстрой и точной, будут отличаться большей тщательностью. Не будут пропущены подтягивание губ, состроенные зеркалу грозные рожицы. “А рожицы зачем? – спрашивает себя Я. – Глаза, губы получены ею однажды и на всю жизнь, и она давно знает, что они умеют делать. Скорее, это проверка, ведь и актеры, должно быть, порой испытывают сомнения в своем мастерстве”. А еще будет чуть вытянута шея и повернута голова, чтобы примерить одну серьгу и обе отложить в сторону. Ведь еще в молодости он уговорил ее не прокалывать уши – вдруг она зацепится за что-нибудь? Порой, чуть сужая глаза и скашивая их, она проверяет, наблюдают ли за ней. Нужно обладать определенной смелостью, чтобы терпимо относиться к такому наблюдению. Она хмурится, не зная, что делать с прической, его совет перейти на короткую стрижку пока не принят. Без дела остаются флаконы духов, Баронесса ценит неподправленную чистоту. Она осторожно, с опасением косится на него, это момент, когда ее усилия могут быть внезапно разрушены. Когда же будет надето платье и произведен окончательный осмотр, она окажется в броне своей собранности.

  Но пора и ему собираться, напоминает Баронесса, и Я. вскакивает, направляясь в ванную комнату, которую он спроектировал просторной, скупо разбросав по углам и стенам необходимые предметы так, чтобы каждый из них мог смело провозглашать свое право на занимаемое им место.

  По опыту он знает, что, принимаясь за бритье, не следует думать ни о чем постороннем. Если же появилось необычное ощущение холодка и пощипывание, значит, снова зубная паста пошла в ход не по назначению вместо крема для бритья. “Этой ошибки легко не заметить, – думает Я., – новые безопасные бритвы очень остры. В телерекламе показано,  что у них целых три лезвия: первое поднимает щетину, второе ее срезает, третье производит зачистку, как коммандос в гнезде террористов. Красив рекламный поворот мужской головы на мощной шее. Но внимание приковано к пене и бритве. Пожалуй, не возникает отвращения к глянцевому красавцу с бицепсами. Разумно. Бицепсы в рекламе адресованы женщинам, покупающим новый бритвенный станок в подарок мужчине. Ведь для того, чтобы бриться, не нужны бицепсы. Бицепсы нужны для того, чтобы рекламировать бритвенные станки и соблазнять женщин”.

  Ну вот – опять его понесло в рассуждения во время бритья! Я. установил, что погружение в подводный грот размышлений чаще всего происходит с ним, когда бритвенный станок проделывает широкую дорогу в мыльной пене. Это похоже на снятое с высоты движение что-то тяжелое тянущего за собой трактора, проезжающего по белому полю после первого скупого снежка, когда температура колеблется возле нуля, и широкая темная полоса остается там, где прошла подрагивающая не от зябкой погоды, а от лихорадки собственного мотора машина. Если съемка велась с вертолета, думает Я., почему же не слышен его раздражающий стрекот, а только приятный далекий гул трактора? Ага, звук, видимо, вообще записывали не во время съемки, а наложили на изображение позже, направив микрофон на рокот трактора с расстояния в сотню метров, для чего трактор вывели из ангара и завели мотор на опушке деревни. Черт! Научится он когда-нибудь бриться, не думая? Но сегодня все обошлось, тюбики не перепутаны. Последний взгляд в зеркало – не осталось ли плохо пробритых островков.

  – Смотри, у меня глаза сереют, – кричит он Баронессе в спальню, – я думал, цвет глаз передается только по наследству.

  Убедившись, что его слышат, он добавляет уже тише: “Глубоко ты, однако,  вошла в мою жизнь. А начинала так неуверенно и неловко – на снегу, в австрийских сапожках на скользкой подошве. Духи “Красная Москва”. Горькая календула на лице”.

  Пора одеваться. Нужно быть кретином, чтобы при женщине надевать рубашку раньше брюк. Но лучше не делать этого даже тогда, когда в комнате никого больше нет, по той же причине, по которой инструктор вождения требует включать предупредительный сигнал на повороте, даже если вокруг нет ни одной машины и ни одного пешехода. Момент, за которым обычно наблюдают женщины, – завязывание галстука, этого рудимента бархатных камзолов, надутых фонарями полосатых бриджей и шелковых чулок, натянутых на ноги, заключенные в туфли с бантами. Случайно ли галстук выжил как копчик, оставшийся от хвоста? Но в Еврейском Государстве не выжил и он, став атрибутом официанта или портье в гостинице. “А зря – это единственное сохранившееся украшение мужского костюма служит связкой мира функционального с миром эстетическим. Эстетическое же превосходство иногда может стоить военного. Ведь битвы выигрываются лишь тогда, когда противник подавлен морально”, – говорит себе Я., в принципе знающий, что назойливое рутинерство ему к лицу не больше, чем любой женщине – накинутая на плечи облезлая лисица.

  Но они теперь готовы, Баронесса проверяет содержимое сумочки, а Я. подхватывает со столика поблескивающий сталью брелок, на котором в связке помимо ключа зажигания – ключи от их дома и почтового ящика. Погода тем временем совсем испортилась, но они не меняют планов и под защитой зонтов вскакивают в машину, направляясь в сторону Тель-Авива. Лес Бен-Шемен, через который они проезжают, обычно такой прирученный и безобидный, наполненный скамейками для ленивых горожан, оккупирующих его по выходным дням, сегодня стал вдруг темен и мрачен под хлещущим дождем с молниями и ветром. То напрягаясь и наклоняясь в сторону дороги, выдувает он из ложбины одним длинным потоком воздух, будто измеряет объем легких в призывной комиссии, то дрожа от попадания молнии, словно сжимается, стремясь обратиться в мох. Гром, знает он, ему нипочем, но от грома вибрирует земля, и с нею – трясется вцепившийся в каменистую почву лес. Туча, зависшая над ним, выглядит такой плотно-тяжелой и выпуклой, что, кажется, скрывает под собой гору, подножие которой где-то рядом, в этом лесу. Но никакой горы под тучами нет, точно известно водителю и его спутнице. Машина, иногда натыкаясь на пересекающий дорогу невидимый тонкий и прозрачный поток дождевой воды, словно вздрагивает и выгибает спину, как котенок над мышью. Долю секунды она в смятении, будто спрашивает, что ей делать дальше, но потом успокаивается и обретает верный курс. Они обычно молчат в машине, слушая новости и музыку, терпя рекламу. В Тель-Авиве дождь слабеет, и когда они въезжают на набережную, солнце, изготовившееся к вечернему спектаклю с закатными эффектами, из-за не разрушительно наплывающих друг на друга облаков мирно подсвечивает и мокрый асфальт, и застывший влажный песок, и взлохмаченное море.

  Они устраиваются в открытом ресторанчике на берегу моря, и пока Баронесса пристраивает сумочку на спинке стула, Я. уже заказывает девушке, студентке по виду, креветок в соусе из масла и вина. Он осведомляется о винах и останавливается на белом вине Голанских высот.

  На обычные темы говорено дома и с друзьями, а сейчас самое время помолчать, ощущая экстракт того, что их соединяет, отчего они сидят здесь и, пока не принесли вино, следят за тем, как ветер управляет облаками в ожидании тель-авивского заката, когда многие гуляющие на набережной остановятся, приезжие туристы приготовят камеры и будут следить за тем, как не быстро, но и не медленно тонет солнце. Солнце теперь не раскаленно-белое, а светло-малиновое, но вода все равно должна бы кипеть вокруг него. Но нет, море спокойно, никакого цунами оно не пошлет на берег, понимая, что на набережной в это время должны стоять спокойствие и вечерняя слабость. Море исполняет свою роль не хуже девушки, которая уже несет вино, а вскоре принесет и креветок на огромных блюдах. Розовые креветки, золотистый соус и бирюзовое море образуют главные цветовые мотивы этого вечера.

  Они знают почти наверняка, что происходит или не происходит обычно на набережной, на всем ее протяжении, вплоть до Старого Яффо. В Мигдаль а-Опера, где скульптором обнаженные тела обречены на вечное падение вниз головами, ярко и насыщенно людьми, которые в отличие от бронзовых людей не потеряли ориентации и не только твердо стоят на ногах, но и движутся – сами или на эскалаторах или поднимаются-опускаются в прозрачном стеклянном лифте. В центре зала перевернутая бронзовая пара напрасно пыталась когда-то упасть на белый рояль, на котором играл музыкант в концертном фраке, – рояль убрали, пианист не приходит. Впрочем, если бы рояль остался и пианист пришел, им нечего было бы опасаться, – на пути летящей бронзовой пары – странный механизм, похожий на тот, который помог астрономам осознать, что Земля не центр вселенной, она вертится вокруг и вместе с Солнцем во вселенной, как официант с подносом вокруг столиков в ресторане. А эта падающая пара, знала ли она, что падает на Герцлию-Флавию, которая тоже не пуп Земли? Ноги и руки падающего мужчины вытянуты в направлении, откуда он падает, то есть к небу. Каким-то образом он не повредил при падении прозрачный купол, собранный в квадраты и ромбы. Губы мужчины уткнулись в круглый стержень, пронзающий тело обнаженной женщины, которая, видимо, упала на стержень секундой раньше. Этот стержень посетители Мигдаль а-Опера не должны замечать, ведь на самом деле его как будто нет – он крепежная деталь в скульптурной группе. Как водится с бронзовыми статуями, женщина от падения на металл нисколько не пострадала, а откинувшись в неге, принимает с запрокинутой головой мужской поцелуй, предназначенный, понимают посетители, вовсе не металлическому стержню, а женскому телу.