Линдгрен А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Суперсыщик Калле Блумквист [ Суперсыщик Калле Блумквист; Суперсыщик Калле Блумквист рискует жизнью; Калле Блумквист и Расмус; Расмус, Понтус и Глупыш] - Астрид Линдгрен

— Я? Я никогда не попаду в «Каталог дешевой распродажи», — сказала Крапинка, победоносно вздернув голову.

У мамы чуть дрогнули губы.

— Ты так уверена в этом?

— Да! — заявила Крапинка, и глаза ее заблестели, когда она произносила эти слова. — Я уверена! Потому что Йоакиму раньше никто по-настоящему не нравился. Он говорит: со мной все совсем по-другому.

— Это он говорит, да! — эхом отозвался Расмус, и целая гамма сомнений послышалась в его голосе.

— Да, но это же правда! — неожиданно воскликнула Крапинка. — Вообще-то, если он меня вставит в этот каталог, я умру, так и знайте!

Патрик похлопал ее по плечу:

— Ну-ну, спокойнее!

— Кстати о спокойствии, — сказала мама и пустила еще раз по кругу ревеневый крем. — Как у тебя сегодня, Патрик, не случилось ли чего-нибудь особенного?

— Канарейка фру Энокссон снова улетела… если ты считаешь это чем-то особенным, — ответил папа.

Мама засмеялась:

— Канарейки и пьяницы — это все, чем вы занимаетесь?

Папа энергично кивнул:

— Именно так. Именно это я и сказал не далее как сегодня моему СП. «Канарейки и пьяницы», — сказал я. — Скотланд-Ярд чистейшей воды.

Всем показалось это забавным, и, воодушевленный успехом, папа продолжал:

— А когда я отправлялся на свой дежурный обход, я сказал СП: «Слушай, СП, если в мое отсутствие прилетит какая-нибудь канарейка, попроси ее подождать».

Все снова рассмеялись, хотя Расмус неожиданно задумался:

— Хотя представь, папа, а если вдруг вынырнет какой-нибудь по-настоящему крупный мошенник, вы, верно, с непривычки все грохнетесь в обморок?

Но папа выпятил грудь и, похоже, ничуть не встревожился.

— Если вынырнет какой-нибудь мошенник, я тут же его и прикончу.

Расмус восхищенно посмотрел на отца:

— Вот было бы здорово! Тогда и мне нашлось бы что порассказать, когда Спичка начнет хвастаться, что его папаша был боксером. Спасибо, милая мама, спасибо, милый папа, за обед!

Сидя после обеда в своей комнате, он неистово зубрил уроки. Разумеется, это было совершенно ни к чему, но ведь с такой твердокаменной мамой другого выхода нет. Переварив в какой-то степени немецкий и биологию, он снова вышел на кухню. Мама и Крапинка как раз закончили мыть посуду, а папа читал газету.

Расмус счел наиболее разумным немного продемонстрировать свои только что приобретенные знания:

— Отгадайте, сколько желудков у коровы? Четыре! Вернее, отделов желудка: рубец и сетка, книжка и сычуг; вы это знали?

— Да, мы это знали, — ответила Крапинка.

— Но ты, во всяком случае, не знала, как они называются, — сказал Расмус.

И немного поразмышлял, прежде чем продолжить:

— А вы думаете, сами коровы знают, как называются их желудки?

Оторвав глаза от газеты, папа засмеялся:

— Не думаю!

— Ш — ш-ш, — сказал Расмус, — если они сами не могут разобраться со своими желудками-книжками, зачем это нам?

Мысль была мятежная. Нельзя вовремя отправиться в Тиволи только потому, что надо учить о коровах такое, до чего им самим ни капельки нет дела.

— Подумать только, — сказал Расмус, — подумать только: а вдруг у коровы заболит желудок, а она сама не будет знать, какой из них у нее болит!

Крапинка весело улыбнулась, а когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки.

— О, — сказала она, — вот увидишь, коровка проснется однажды утром и скажет другим коровкам: «Ой-ой-ой, как у меня болит моя книжка!»

Расмус засмеялся.

— Ха-ха! А может, вместо книжки у нее болит сетка!

В этот миг в дверь постучали.

— Наверное, Йоаким, — сказала Крапинка, срывая с себя передник.

Но это был не Йоаким. Это был Понтус, который вошел, как всегда, надежный, и веселый, и краснощекий.

— Не мог прийти раньше, — сказал он. — Мама хотела, чтобы я прежде выучил уроки.

Расмус бросил долгий взгляд на свою маму, ставившую чашки на кухонный стол.

— Кое-кому здесь тоже хотелось этого.

Мама, протянув руку, схватила его.

— Да, это так, — сказала она и еще сильнее взлохматила и без того взъерошенные каштановые волосы сына. — Но теперь можешь идти!

Он пылко, не стесняясь Понтуса, обнял ее. Потому что любил свою твердокаменную маму сверх всякой меры, а теперь к тому же выучил и немецкий, и биологию. Это было абсолютно чудесно, и так же абсолютно чудесно будет пойти в Тиволи.

— «Мама, милая мама, кто на свете тебя милей!..»

Его отец энергично кивнул головой:

— Ну, то же самое говорю и я. А теперь будем пить кофе.

Понтус порылся в кармане брюк.

— Я продал железный лом, — сказал он.

— Здорово! — обрадовался Расмус. — Сколько выручил?

— Три кроны. Мы все равно что сами себя кормим. И все-таки у нас остались целые горы металлолома.

Расмус был уже на пути к двери.

— Елки-палки, бежим!

Но тут Глупышу тоже захотелось составить им компанию. Рванувшись к Расмусу, он бешено залаял… Разве его не собираются взять с собой?

Наклонившись, Расмус погладил его:

— Нет, Глупыш, ты не можешь кататься на карусели.

И вот Расмус и Понтус уже за дверью и тремя энергичными громоподобными прыжками одолевают лестницу черного хода.

— Это они пошли, — сказала мама.

— Хотя можно подумать, что это было стадо молодых слонов, — заметила Крапинка.

Глава третья

Тиволи на Вшивой горке был словно из сказки. Словно сказка у них на глазах превратилась в действительность, когда они увидели сверкающие огни рампы над входом — настоящее райское сияние — и море света за ним. Вся праздничная площадь сверкала — повсюду со старых сиреней Вшивой горки свисали маленькие красные и желтые лампочки, освещавшие тьму между кустами и заставлявшие все кругом казаться волшебным, и праздничным, и совсем другим. Кружились карусели — настоящее чудо в цепочках мелких мерцающих световых точек. А каждый киоск излучал красный таинственный свет, притягивавший к себе, хотел ты этого или нет. В киосках красовались таинственные и прекрасные дамы, настойчиво призывающие попытать счастья. Способов для этого было великое множество — или стрелять из лука, или пускать пули в мишень, или же попадать мячиком прямо в лицо нарисованным маленьким веселым старичкам. Люди повсюду так и кишели; стоял сплошной гул, и одно это было уже интересно. Люди толкались, пытая свое счастье, и смеялись так, что слышно было издалека. И куда ни пойдешь — повсюду звуки музыки, под которую крутились карусели, сулившие столько радости! Да, майский вечер был напоен музыкой, и светом, и смехом, и ароматами, как-то странно волнующими и вселяющими жажду приключений!

За световым кольцом, окружавшим Тиволи, стояли неприметные маленькие домишки Вшивой горки, кажущиеся такими тихими и заброшенными в весенних сумерках. Только старые люди, уже не понимавшие, как весело гулять в Тиволи, сидели в сумерках на крылечках, прислушиваясь к звукам музыки, попивая из чашечек кофе и ощущая аромат сирени. Они, верно, были по-своему довольны, хотя и не катались на карусели и не видели всемирно известного шпагоглотателя Альфредо.

Но Расмус и Понтус, которым было по одиннадцать лет и у которых были большие требования к жизни, сновали по праздничной площади веселые, точно белки, и твердо решили доставить себе столько удовольствия, сколько вообще возможно получить за три кроны. Однако большую часть удовольствий они себе уже доставили. Три кроны тают так быстро, когда катаешься на карусели и несколько раз пытаешь счастье! Но впереди еще был гвоздь вечерней программы — всемирно известный шпагоглотатель Альфредо.

— Не напирайте!. Не напирайте! Мест всем хватит! Новое представление начинается через несколько минут!

Перед балаганом шпагоглотателя стояла пухлая дама в алом шелковом платье и кричала во всю силу своих легких.

— Не напирайте! — кричала она, хотя не было ни единого человека, который сделал хотя бы малейшую попытку в этом направлении. Но тут на небольшой эстраде показался сам Альфредо, и сразу же множество людей столпилось перед его балаганом. Они вытягивали шеи и таращили глаза на шпагоглотателя, выступавшего во всех столицах Европы; так, по крайней мере, утверждала стоявшая рядом с ним пухлая дама.

Шпагоглотатель был человек могучий. Он стоял, широко раздвинув ноги, выпятив грудь, и, казалось, за всю свою жизнь не съел ничего, что содержало бы меньше железа, чем шпага. Черные усы вместе с черными же взъерошенными курчавыми волосами придавали ему какой-то чуждый и сказочный вид. Физиономия у него была красная, и он оглядывался вокруг с выражением добродушно-веселого снисхождения, словно подчеркивая смехотворность того, что он, выступавший во всех столицах Европы, залетел теперь сюда, в Вестанвик.