04-Версии истории (Сборник) - Сергей Абрамов

Вон, кока-колу люди уже три века пьют. А кто знает (или, точнее, кому интересно узнать) имя изобретателя напитка? Или имена-фамилии очередных владельцев контрольного пакета акций корпорации? Может быть, конкуренты знают. Или узкие специалисты по безалкогольным напиткам. Но не потребители. Эти просто жажду утоляют. То есть «Кока-кола» для них — это брэнд. И «Шекспир» — брэнд.

Сравнение, допускал Смотритель, не очень корректное, зато — убедительное.

А шекспироведов, кстати, тоже никто не читает. Кроме других шекспироведов.

К слову, о «других шекспироведах».

Помнится, есть такой анекдот. С очень длинной бородой. Стоит папа с маленьким сыном в зоопарке у вольера с бегемотами. Сын спрашивает: «Папа, а этот бегемот мальчик или девочка?» Папа не успевает ответить, как в разговор вмешивается (естественно!) старый еврей. «Мальчик, — говорит он, — это должно быть интересно только другому бегемоту». Разве не логично?..

И еще к слову — о задающих вопросы детишках. Ну уж лет триста прошло с тех вредных пор, как взрослые убедили детей в том, что Санта Клауса не существует. И кому от этого, с позволения сказать, знания стало легче жить?.. То-то и оно.

А все, что делает в шестнадцатом веке Смотритель, называется «коррекцией Мифа». Чтоб, значит, «другие шекспирове-ды» не слишком зарывались, поскольку Миф — живехонек, а бегемоты по-прежнему размножаются старым проверенным способом.

Смотритель мог себе позволить отвлечься от процесса создания четвертого акта, поскольку «Час X», то есть встреча с «кембриджской четверкой» намечалась на завтра…

(и уж три-то полноценных акта он выложит перед ними на стол в трактире «Пчела и улей» ровно в полдень. А может, и четвертый к тому времени подоспеет)…

а четвертый акт у Елизаветы с Уиллом…

(отметил: Елизавета — уже первая в «перечне», оговорка по Фрейду)…

все больше прозой выкладывается, что менее увлекательно. Хотя так — в канонической версии. Проза у Шекспира тоже хороша, но Смотритель больше любил поэтическое творчество Великого Барда. Поэтому, как уже говорилось, держать-то Уилла «на крючке» он держал, но включался в процесс только на любимых сценах. Так они и проходили перед ним — фрагментами…

Вот — ужин в доме Петруччо и Катарины. Очередное его издевательство над женой. Иначе — акт укрощения строптивой.

— Садись же, Кэт. — Уилл закончил записывать проговоренный кусок и начал играть следующий. — Ты голодна, конечно. Прочтешь молитву или мне читать?.. — В сторону, невидимому слуге: — Барашек это? — Мерзким голосом (таким он представлял себе безымянного слугу, который — по тексту! — только что уронил кувшин с водой и был бит — виртуально) ответил себе: — Да. — Своим голосом: — Кто подал? — Мерзким и уже испуганным: — Я. — Своим и хамским (причем хамство наигрывал — для Катарины): — Он подгорел! Все на-чи-сто сгорело. Ну что за псы!.. А где мошенник повар? Как смели вы из кухни принести и нам подать к столу такую мерзость?.. Долой ножи, тарелки — все убрать!.. Лентяи! Бестолковые рабы!..

Смотрителю хотелось смеяться, а Елизавета… да не Елизавета никакая!.. Катарина сидела напротив мужа — усталая от издевательств, от необходимости подыгрывать Петруччо, от ненависти к веку своему, где женщина не вправе выбирать… И еще — голодная зверски!

— Супруг мой, — произнесла она с заранее потерянной надеждой, — я прошу вас, не волнуйтесь. Вам показалось. Мясо не плохое… — сглотнула слюну.

Увы, но в театрах Англии женские роли все еще играли нежные мальчики, чей голос не испытал мутации.

Уилл был беспощаден.

— Кэт, я сказал — жаркое подгорело. Нельзя такое есть. От этих блюд желчь разливается, рождая злобу. Уж лучше попоститься нам сегодня, чем кушать пережаренное мясо… — И интимно, полушепотом: — Ведь желчи нам с тобой и так хватает…

Почему Уилл считается средненьким актером? Здесь, в кабинете Смотрителя, он был довольно органичен, хотя и пережимал, переигрывал, как требовали заоконные театральные правила: до системы Станиславского еще идти и идти. А уж о Елизавете и говорить нечего: она жила в роли. Это было тем более удивительным: одновременно — создавать роль и жить в ней.

Но пора бы, наконец, и прекратить удивляться, сколько можно!.,

А пытка голодом продолжалась.

Теперь над Катариной издевался слуга Петруччо — Грумио. Он же — Уилл.

— Чем хуже мне, тем бешенее он, — плакалась Елизавета-Катарина. — Женился, чтобы голодом морить? Когда стучался нищий в наши двери, и то он подаянье получал иль находил в других домах участье. Но мне просить еще не приходилось и не было нужды просить, а ныне я голодна, смертельно спать хочу, а спать мешают бранью, кормят криком, и самое обидное, что он любовью это смеет объяснять, как будто если б я спала и ела, то заболела б или умерла… — И умоляюще: — Достань какой-нибудь еды мне, Грумио; не важно — что, лишь было бы съедобно… Слуга у Шекспира — под стать хозяину: сволочь и садист.

— Ну а телячья ножка, например? — размышлял вслух Уилл, как бы советуясь с хозяйкой.

Она кричала:

— Чудесно! Принеси ее скорее!

— Боюсь, она подействует на печень… А как насчет телячьей требухи?

Почти катарсис:

— Люблю ее! Неси, мой милый Грумио!

— Нет, впрочем, вам и это будет вредно… А может быть, говядины с горчицей?

— Да! Да! Ее я так охотно съем!

— Пожалуй, вас разгорячит горчица…

— Ну принеси мне мясо без горчицы!

— Нет, так не выйдет. Я подам горчицу. Иначе вам говядины не будет.

Елизавета — в отчаянии:

— Неси все вместе иль одно — как хочешь!

Уилл — обрадованно:

— Одно?.. Так принесу одну горчицу!

Что-то Тимоти долго нет, думал Смотритель, глядя в окно. Парень неплох, неплох, надо бы определить его учиться, пора уже, да и учеба ему не будет в тягость, он по натуре — исследователь: пытлив и жесток в оценках того, что «пытает»…

— Скорей, скорей, скорей — спешим к отцу! — частил Уилл- Петруччо. — О боже, как луна сияет ярко!

— Луна? Да это солнце! — терпеливо возражала Елизавета. — Ночь далеко.

— А я сказал: луна сияет ярко! — настаивал Уилл.

— Я говорю, что солнце ярко светит. — Все же не сломленный до конца характер Катарины заставлял ее не соглашаться с мужем.

— Клянусь я сыном матери родной… — произнес, понял, что сказал, засмеялся, решил объяснить: — Короче говоря, самим собою, светить мне будет то, что я назвал — луна, звезда. Иначе не поеду… Эй, поворачивайте лошадей!.. Все спорит, спорит, только бы ей спорить… — И, став слугой, посоветовал Катарине: — Не спорьте с ним, а то мы не доедем.