Чертовар - Евгений Витковский

Кирия вскрикнула от неожиданности. Гипофет Веденей Иммер пропал во Внешней Руси настолько давно, что архонт уж и не чаяла о нем когда-нибудь услышать, агентурные же сведения, которые получал Вергизов от рояля, до сведения архонта доводились нерегулярно и с купюрами. Вергизов, не обращая внимания на реакцию, все так же тихо продолжал:

— Дунстан… О нем люди почти забыли здесь, но бобры помнят. Это самый знаменитый мастер-протезист, зубной техник, который у бобров на Среднем Мебиусе кабинет держал. Считалось, что он сгинул вместе с Римедиумом, с монетным двором, когда на нем мор случился. А выходит, не только офеня Тюриков оттуда с запасом серебра сбежал, но и бобра с собой прихватил. Дунька… Ну, Дунстан — он свистит, что его насильно увезли. Наверное, правда. То ли заложником его Тюриков взял, то ли, боюсь, шапку из него хотел сделать. Только мех у него плохой, он старый уже, Дунька, хотя бобры здесь, сама знаешь, не меньше вас, людей живут. Похоже, куда-то он Дуньку увез, кормил его там морковкой. Все годы. А тот к побегу готовился и свою агентуру завел.

— Это еще как?

— Это он не говорит. Думаю, детей вербует, помню такого одного ихневмона, серьезные это грызуны… Ну, да неважно, что я думаю. В общем, пока он там в темнице сидел, бывший наш офеня свою радельню завел. Заметь, без нашей молясины.

Кирия изменилась в лице. Эта новость была хуже всех, об экономике родного города архонт пеклась в первую очередь, а если кто-то радеет и ничего офеням не заказывает, то это прямой ущерб киммерийской внешней торговле. Вергизов продолжал.

— Он ее живую построил — люди у него по кругу все с той же попевкой бегают и колесо крутят. Впрочем, уже не крутят: пришел туда Варфоломей и все в клочья разнес…

— Так и Веденей на свободе?

— Выходит, на свободе. Но люди все — значит, Варфоломей с братом, академик и… сама знаешь кто, они на запад пошли. А Дунька ухватил вот эту хрусталину, еще с кого-то из людей протез снял зубной, говорит, сам делал, наверное, правда, кстати — он же мастер — и рванул к Лисьей норе. Месяц шел. И дошел. Давай, кума, решай — и с Дунькой надо что-то делать, и с хрусталиной. Плохо все, как видишь.

— А офеня?

Если мрак под капюшоном Вергизова мог сгуститься, то он это сделал.

— А это еще хуже. Сбежал офеня. Бывший офеня, точнее будет. И наказывать некого, получается. Не Дуньку же, он тут честней всех. Приговор ему твой предшественник вынес…

При упоминании предшественника, некогда известного как Иаков Логофор, а после повержения с должности навеки вписанного в киммерийскую историю как Яков Закаканец, Вечный Странник не выдержал и сплюнул в отделанный лазуритом камин. Плевок зашипел и изошел дымом, хотя огня в камине с зимы никто не раскладывал.

— Ладно, с пакостями все. Есть чуть-чуть хорошего. Как понимаешь, хрусталину эту из Москвы бобер тащил не сам. Она и весом-то с него, ну, полбобра в ней точно есть. А это со всеми кривыми тропами три тысячи верст. Даже если только от Богозаводска, где протезист сидел, через все герцогство Коми, то тысяча. Словом, пришел бобер не один.

— Чужому бобру в Киммерию нельзя. Фибер-младший такую вонь поднимет — хуже скунса.

— Какого бобра?.. С ним офеня пришел новый. Только, понимаешь, Александра, необычный офеня… В общем, на памяти моей такого не было. Несовершеннолетнего офеню имеем.

Кирия решила, что ослышалась.

— По-какому несовершеннолетний? Зов услышал — так это и в двадцать лет бывает. А двадцать четыре — только у нас совершеннолетие. В России так и вовсе восемнадцать.

Мирон отмахнулся движением рукава.

— Знаю! А у евреев, спроси рава Аарона, так и вообще тринадцать, только в Киммерии это никаких прав им не дает. Но мальчонке-то и двенадцати нет! Пришел с бобром через Лисью Нору, сейчас сидит на Офенском дворе, Василиса Ябедова его откармливает. Может, уже и накормила, тогда он показания старшим офеням дает. А это вопросов на сутки, на семь потов.

— Ну куда дитю в двенадцать лет мешки с мукой таскать? Телевизоры?…

— Это как раз дело последнее, будет бананы тягать в школьном ранце. Кстати, он в ранце эту хрусталину и принес, бобер его надоумил. Ты мне лучше объясни, как Василиса с Трифеней его от себя отпустят — они ж по Павлику сохнут с того дня, как его бабы в Москву увели! А этот, обратно, из Москвы. И тоже мальчик, и моложе даже.

Архонт пропустила мимо ушей «Павлика», хотя все же при произнесении имени наследника всероссийского престола и Мирону полагалось бы вести себя повежливее.

— Мирон Павлович, это среди наших проблем — последняя. Взял Бог офеню — дал Бог офеню. Надеюсь, хоть зовут иначе?

— Не иначе, кума, не иначе. Тоже Борисом. Но фамилия у него — Папирник. Не еврей, не думай. Вполне хохол московского разлива, и прическа у него тоже — хохол, я заглядывал. Ну, под царя нынче пол-Руси хохолки носит. Ничего, выдержит экзамен на офеню — под горшок пострижется, как положено. Словом, не бери в голову. У твоих подданых еще не такие фамилии есть.

Мирон замолчал.

— Ну, есть еще хорошие новости? — спросила кирия.

— Скажи спасибо, вроде бы плохих больше нет. Василиане за Змеем к югу лес рубят, избы ставят, к зиме готовятся, радеют. Дикого мужика видел на правобережье. Плывет в корыте и ложками гребет. Я не окликал, пусть себе плавает. Вроде все.

— Ну тогда и вправду все, — кирия деловым движением напялила очки в проволочной оправе, затем похлопала по горке бумаг слева на столе, — спасибо, что предупредил. С хрусталиной буду разбираться. Мастеров тут для выбора немного — слишком богатая резьба.

— Тоже мне теорема с фермы… То ли Ирка, то ли Хилька. Вот и весь список.

Кирия тут же сняла очки.

— Ираклий? Глонти? Он же старше Подселенцева, а тот уж две декады ничего не режет?

— А я тебе не говорил, во-первых, что это новая работа. Иди там узнай, сколько она в России пробыла. И вообще это Хилька скорее. Ахилла Захарченя. Он тоже не вьюнош, но копни гада: по-моему, это он. Словом, давай мне амнистию на Бобра Дунстана Мак-Грегора и я пошел.

Кирия опешила.

— С каких таких… фиников, то есть веников… пряников — ему вдруг амнистия? Он что ж, невиновный?

Мирон нимало не смутился.

— Тогда не надо амнистию. Подтверди приговор, который предшественник твой ему вынес. Иаков Засранец. Письменно. Знаешь, кто ты тогда будешь в истории? Архонт Александра…

— Мэ! — рявкнула кирия кратчайшее киммерийское ругательство, после которого любой рыночной драке полагалось закончиться: все неправы, все сдались, всем сейчас по ушам навесят, если не разойдутся. Остаться в веках с титулом «Засранки», хуже того, «Засранки, преемницы Засранца» архонт никак не хотела. В конце концов, бобра можно было помиловать просто за давностью лет. Или — лучше — в честь ближайшего праздника. А таковым праздником выпадала коронация императрицы Антонины, и объявление Павла Павловича наследником престола. Павел Павлович ко всему был еще и уроженцем Киммериона — не важно, насколько коренным, зато укорененным. А когда в девяносто восьмом будет царевич присягу отцу приносить, по случаю шестнадцатилетия, пусть лучше узнает, как много всего в его честь в родном городе совершается.