Мистические истории. Призрак и костоправ - Маргарет Уилсон Олифант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне вспомнилось, как Ладло в рассказах об этом месте называл его Мананном[282], священной землей древних. Тогда я пропустил его слова мимо ушей, но теперь мне пришло в голову, что предки сделали мудрый выбор. Земля, воздух – все здесь было пропитано загадочной жутью. В окружении сырых, таинственных лесов, по соседству с краем угля и железа, в относительной близости столицы[283], эта местность являла собой зловещие остатки варварских времен. На низких холмах лежали зеленые пастбища с прозрачными реками и светлыми долинами, но здесь, в торфяной пустыне, стада овец и возделанные поля попадались редко. Хаус-оф-Мор был единственным на много миль жилищем, и, если не считать захудалой деревушки, этот первозданный холмистый край находился в полном распоряжении диких зверей. Охота тут была очень недурная, но даже ради лучшей в мире охоты я не согласился бы поселиться в подобных краях. Ладло заболел – что ж, меня это не удивило. На возвышенности не всегда хороший воздух, вересковая пустошь – не самое здоровое место, а жизнь селянина бывает тяжелей, чем жизнь городского обитателя. Меня снова пробрала дрожь: за несколько часов я словно бы перенесся из ясного полудня в промозглые сумерки.
Миновав деревню, мы въехали в ворота, рядом с которыми стояла сторожка. Здесь снова появились деревья – свежие посадки безобидных маленьких елочек, которые вовсю пускали новые побеги. Вблизи дома росло несколько больших платанов, уродливые кусты бузины сливались в непролазные дебри. Даже в полумраке я разглядел, что лужайки были аккуратно подстрижены и клумбы тоже неплохо ухожены для этого времени года; несомненно, Сибил следила за работой садовников. Внезапно перед глазами оказалось длинное беленое здание, более чем когда-либо напоминавшее казарму, и впервые с тех пор, как я покинул Гленэсилл, на душе сделалось спокойно. Здесь меня ждут тепло и приятное общество – и верно, дверь холла была распахнута, а перед ней, в потоке света, стояла, встречая меня, Сибил.
Пока я вылезал из экипажа, она сбежала по ступенькам, бросила несколько слов кучеру, схватила меня за рукав и потянула в тень.
– О Генри, спасибо огромное, что приехал. Не подавай виду, что знаешь о болезни Боба. Мы об этом не говорим. Объясню позднее. Мне бы хотелось, чтобы ты его развеселил. А теперь нужно идти в дом, Боб уже в холле, ждет.
Пока я мигал, привыкая к свету, Ладло с простертыми руками вышел мне навстречу и, как обычно, весело меня приветствовал. Всмотревшись, я не заметил в его внешности ничего настораживающего: немного, пожалуй, обмяк рот и под глазами наметились мешки, но цвет лица свежий, здоровый. Кто изменился, так это Сибил. Она была бледна, красивые глаза глядели жалобно, обаятельную робость сменили уверенность и самообладание, свойственные страдальцам. Меня это просто потрясло, и, переодеваясь, я мысленно злился на Ладло. Что это за болезнь такая? Ладло весел и глядит здоровяком, в то время как Сибил бледна, и все же отчаянный постскриптум написан не им, а Сибил. Греясь у камина, я решил: неприятности в этом семействе явно требуют моего вмешательства.
II
Супруги Ладло ожидали меня в гостиной. В поведении Сибил я заметил нечто новое и странное. Она смотрела на мужа покровительственно, как мать, он же, бывший прежде образцом мужской независимости, с забавной собачьей преданностью жался к жене. В разговоре он по преимуществу повторял ее слова. В ожидании обеда Ладло говорил о погоде, охоте и Мейбл Кланройден. Потом он повел себя странно: когда я собирался проводить Сибил к обеду, Ладло меня опередил и, обхватив левой рукой ее правый локоть, возглавил процессию, а я, несколько ошеломленный, остался в хвосте.
Второго такого унылого обеда я не припомню. В большей части комнат Хаус-оф-Мора стены отделаны красивыми панелями времен короля Георга[284], но в столовой они ровные, расписанные приглушенными тонами под камень. Передо мной, на неприятного вида картине, Авраам приносил в жертву Исаака[285]. Над каминной полкой висело несколько фотографий охотников из общества «Куорн»[286], оставшееся место заполняли пять или шесть невыразительных фамильных портретов. Но меня удивило одно новшество. С пьедестала хмуро взирал большой мраморный бюст, античный подлинник. Портрет, в стиле позднего Рима, принадлежал, несомненно, какому-то императору; его величественное чело, крепкая шея, непроницаемо-высокомерно поджатые губы составляли поразительный контраст обыденному окружению. Указав кивком на бюст, я спросил, кого он изображает.
Ладло пробормотал что-то неразборчивое («Юстиниан»[287], – решил я), не отрывая при этом взгляда от тарелки. Случайно я перехватил взгляд Сибил. Покосившись на бюст, она приложила палец к губам.
Завершение трапезы прошло еще тягостней, чем начало. Сибил едва притрагивалась к блюдам, а ее супруг с жадностью поглощал все подряд. Он был плотный здоровяк с добрым квадратным лицом, смуглым от загара. Манеры его вроде бы огрубели. Он насыщался с неприличной поспешностью, в глазах напрочь отсутствовали мысли. Я задал вопрос, он вздрогнул; когда он поднимал голову, лицо его было странным и безжизненным, и я пожалел о том, что открыл рот.
Я спросил об осенней охоте, и Ладло с трудом сосредоточился, чтобы мне ответить. Охоту он похвалил, но свою меткость – нет. Он сейчас не тот, что прежде. Нет, у него никто не гостит – Сибил хотелось одиночества. Да, в этом году охота не задалась, но до наступления зимы он еще устроит грандиозную вылазку с егерями и фермерами.
– Боб совершенно правильно поступил, – проговорила Сибил. – Он все больше сидел дома, потому что погода была просто отвратительная. Ты не представляешь себе, Генри, во что превращается иной раз наша окрестность. Сплошная хлябь с безобразными красными ручьями, грязи по колено.
– Не думаю,
