Красная площадь - Пьер Куртад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никаких подтасованных карт не было, — возразил все так же резко Симон. — И не карточную игру ты вел в течение двадцати пяти лет. Я готов спорить с тобой по существу, но такие сравнения мне кажутся идиотски нелепыми. Разреши быть откровенным: это сравнение в стиле Лебра.
…Я пытался задеть его за живое не для того, чтобы ранить больнее, я действовал как врач, старающийся искусственно возбудить падающую сердечную деятельность. Только что, перед тем как выйти в парк, мы сидели вдвоем в преподавательской комнате; положив локти на зеленое сукно и прикрыв губы сцепленными пальцами, он глухо, волнуясь, выложил все, что я ожидал услышать от него и что сам порой говорил себе с тех самых пор, когда весною прошлого года до нас дошли из Москвы потрясающие известия. С тех пор многое из того, что говорил Казо, уже навязло в зубах, и я твердо знал, что наступит время — да и не наступило ли оно уже? — когда разговоры о Сталине и культе его личности будут волновать не больше, чем в наши дни спор историков о Наполеоне; но трудно было свыкнуться с мыслью, что эти избитые слова произносит человек, который еще совсем недавно отметал все сомнения, клеймил малейшую сдержанность в оценке того, что делалось в какой бы то ни было области советской жизни, даже если речь шла о самых незначительных, преходящих явлениях. Я слушал его с таким ощущением, какое испытывает, вероятно, верующий католик, увидев своего старого сурового исповедника, своего строгого духовного пастыря на террасе бульварного кафе со всеми признаками расстриги…
Я ни разу не прервал его. Слушая слова обвинения, я ворошил отдаленные воспоминания, пытаясь найти причины кораблекрушения, заставившие Казо в отчаянии выбросить за борт не только Сталина, но и дело, которому Казо посвятил почти двадцать пять лет жизни. Я стремился обнаружить в его прошлом признаки, предвещавшие возможность такой катастрофы. Мне хотелось иметь право сказать о нем то же, что он не раз говорил обо мне: «Да ведь он, собственно, обыватель» или «Да ведь он, собственно, хотел сделать карьеру». Но нет, все это было бы неправдой. Казо посвящал политической работе больше времени, чем любой из нас. Он возглавлял демонстрации. Во время стачек, несмотря на свою близорукость, он всегда оказывался в первых рядах, хотя, потеряй Казо тогда очки, он пропал бы. В период оккупации он шел на любой риск. Он никогда не трусил, никогда не колебался. Я не мог вспомнить ни одной его фразы, которая была бы предвестником происшедшего в нем поворота. Да, этот человек был безупречен. Он был для нас примером. И я был вправе говорить ему: «Ты скала. Ты наш Сен-Жюст».
— Что ты имеешь в виду, сравнивая меня с Лебра? Прошу еще раз запомнить, что я никогда не соглашался с его болтовней. А вот о себе ты сказать этого не можешь.
— Пожалуй. Но я ушел от Лебра, а ты, как мне кажется, проделываешь обратный путь. Хочешь ты или не хочешь, но твоя версия о подтасованных картах отдает Лебра. Ему претило вести честную игру в обществе, где все жульничают, говорил он, но, видимо, не претит щеголять в салонах своим душевным разладом, пожимая руки тем самым людям, которых он разоблачал на протяжении трех десятков лет. Он все еще не может прийти в себя от восторга, что у него наконец появились читатели. Какое ничтожество!
— Но я салонов не посещаю. И ничего не говорю, я молчу. Разве за два года я сказал хоть одно слово против того, во что верил всю жизнь? — Последние слова Казо произнес шепотом, точно раскрывал какую-то тайну. — Нет. Просто, я выхожу из игры. Не отрекаюсь от своих слов: я потерял вкус к игре. Не такой я человек, чтобы часто менять шкуру. Я верил в одну истину, у меня ее отняли. Ну ладно, хватит.
Я заметил ему, что из всех возможных линий поведения занятая им в данный момент кажется мне наименее приемлемой и наименее «достойной уважения», — я сознательно употребил эти слова, надеясь вызвать его на дальнейшую беседу. Но он только устало пожал плечами…
…Мы подошли к площадке, на которой когда-то возвышалась статуя Помоны, но теперь там торчал лишь цоколь, увитый темно-голубым плющом. В ограде, окружавшей парк, раньше в этом месте было большое отверстие, через которое удирали воспитанники; им не раз пользовался и Казо, когда торопился на собрание. Отверстие заделали решеткой — через нее открывался вид на весь пригород, раскинувшийся далеко, вплоть до самых холмов, отделяющих его от Парижа. Сравнивая этот пейзаж с сохранившимся в памяти, я впервые ощутил, как изменилась внешне жизнь в предместье. Над разбросанными вокруг крошечными домиками, которые я когда-то считал главными виновниками моей отрешенности от жизни, возвышались теперь большие здания. Очевидно, недалеко время, когда здесь совсем исчезнет эта раздробленность и обособленность, столь гармонировавшие с моим тогдашним представлением о людях и об окружающем мире. Меня это не только не огорчило, но, наоборот, порадовало. Пригород менял свой облик, он становился продолжением города, здесь люди уже не будут избегать друг друга, и я вдруг увидел прообраз того, к чему стремился. Тревожила только мысль, что это происходит так поздно для меня…
— Взгляни, старина, — сказал Казо, указывая на лужайку, усеянную облетевшими листьями платана, — вот это и есть подлинное, настоящее.
Пинком ноги он разворошил груду листьев, и от земли потянуло сыростью и грибными запахами.
— Ну вот, только этого не хватало! Начнем увлекаться теориями Руссо! Как же, пресловутое чувство природы! Надеюсь, ты не собираешься составлять гербарий?
Казо пожал плечами:
— Не исключено. Но вероятнее всего, я займусь охотой. В нынешнем году как-то не получилось, но в будущем поеду охотиться в наши края. — Помолчав с
