Марсианские истории - Эдгар Берроуз

— Ничего замечательного в этих объектах нет, — сказал Рас Тарас, посвятив им полдня. — Они подтверждают то, что я определил уже много лет назад: пересаженный мозг — акт трансплантации — стимулирует рост и активность клеток мозга. Ты заметил, что в каждом объекте трансплантированные части мозга более активны — они в значительной степени управляют остальным. Вот почему у нас человек-объект обнаружил определенные обезьяньи характеристики, тогда как обезьяна вела себя более по-человечески, при более долгих и подробных исследованиях ты бы заметил, что каждый временами возвращается к своей собственной натуре — то есть обезьяна становится более обезьяной, а человек более походит на человека, но это не заслуживает времени, которое я отдал этому контрольному экземпляру. Я оставлю тебя сейчас, чтобы ты вернул объектам прежнее состояние, а сам пойду в верхние лаборатории. Слуги останутся здесь и будут ассистировать, если потребуется.

Обезьяна, внимательно слушавшая, сразу же шагнула вперед.

— О, пожалуйста, умоляю вас, — пробормотала она. — Не принуждайте меня снова лежать на этих ужасных полках. Я ведь помню день, когда был принесен сюда, надежно связанный, и хотя у меня нет воспоминаний о случившемся, и я могу только догадываться об облике собственной оболочки, и о том, что, судя по этим пыльным трупам, я пролежал здесь долго, прошу, чтобы вы позволили мне жить и вернули меня к товарищам или позволили служить в саду по мере моих возможностей и способностей в этом учреждении, которое я успел немного разглядеть в промежутке между пленением и моментом, когда меня принесли в эту лабораторию, связанного и беспомощного, и положили на одну из ваших холодных плит.

Рас Тавас сделал раздраженный жест.

— Вздор! — крикнул он. — Иди лучше туда, где будешь сохранен в интересах науки.

— Согласись с его просьбой, — обратился я к Рас Тавасу. — Я приму на себя всю ответственность на время, пока буду извлекать из него пользу, изучая, на что он способен.

— Делай, как приказано, — огрызнулся Рас Тавас, уходя из комнаты.

Я пожал плечами. Лучше было промолчать.

— Я вполне могу убить тебя и бежать, — проговорила в задумчивости обезьяна, — но ты хотел мне помочь. Я не могу убить того, кто относится ко мне по-дружески, тем не менее, тяжело думать еще об одной смерти. Сколько же я здесь лежал?

Я обратился к истории его тела, которая была принесена и укреплена над изголовьем стола.

— Двадцать лет, — сказал я ему.

— И все же, почему нет? — спросил он себя. — Этот человек убьет меня — почему я не могу убить его до этого?

— Это будет плохо для тебя, — сказал я, — потому что ты не сможешь отсюда убежать. Место, где ты находишься, очень глубоко под землей. Вместо бегства ты умрешь, и Рас Тавас будет, вероятно, думать о том, что не заслуживает внимания помнить о тебе, тогда как тот, кто сможет найти возможность помочь тебе несколько позже и кто намеревается сделать это, умрет от твоих рук, и окажется неспособным помочь тебе.

Я говорил тихим голосом ему на ухо, чтобы слуги не могли подслушать. Обезьяна слушала внимательно.

— Ты сделаешь, что говоришь? — спросила она.

— При первой представившейся возможности, — ответил я ей.

— Очень хорошо, — сказала она, — я подчиняюсь, веря тебе.

Через полчаса оба объекта были возвращены на свои полки.

IV. Соглашение

Дни складывались в недели, недели в месяцы, а я работал вместе с Рас Тавасом, и все больше хирург сообщал мне секретов своей профессии и своего мастерства. Постепенно он позволял мне выполнять все более и более сложные функции в текущей работе огромной лаборатории. Я начал пересаживать конечности от одного объекта к другому, затем — внутренние органы пищеварения. После этого он поручил мне операцию, всю, от начала до конца, на клиенте, заплатившем деньги. Я удалил почки богатого старого человека, заменив их здоровыми от молодого объекта. На следующий день я дал чахлому ребенку новую щитовидную железу. Неделей позже я трансплантировал два новых сердца, и затем пришел день — позади меня стоял лишь Рас Тавас — когда я перенес мозг старого человека в черепную коробку молодого человека.

Когда я кончил, Рас Тавас положил мне руку на плечо.

— Я сам не смог бы сделать лучше, — сказал он.

Он казался таким ликующим, и я не мог не удивляться этой необыкновенной демонстрации эмоций со стороны того, кто так часто гордился отсутствием чувствительности. Я часто размышлял о целях, которые заставили Рас Таваса посвящать меня во все тайны его профессии, и уделять мне так много времени для обучения, но никогда не наталкивался на удовлетворительное объяснение, более правдоподобное, чем то, что он нуждался в ассистенте для текущих работ. Еще когда я одолевал письменность, я заметил, что многие работы, которыми он был занят, не давали ему возможности обучать меня, предпочитая меня красным марсианам — ассистентам. Его уверенность в моей лояльности, по-моему, не была достаточно обоснована, чтобы так глубоко передать мне все свои знания, хотя с таким же успехом он мог бы держать меня своим телохранителем и обучать одного из своего собственного народа с целью иметь для себя помощника в хирургической работе.

Но вскоре мне довелось узнать, что он имел обоснованную причину для такого поведения. Рас Тавас всегда имел продуманное решение для всего, чтобы он ни делал. Однажды ночью, после того, как мы кончили вечернюю трапезу, он сидел, смотря на меня внимательно, как часто делал, словно хотел прочитать мои мысли, что не был, между прочим, в состоянии сделать, к величайшему своему удивлению и досаде, так как, если марсианин не находится настороже, любой другой марсианин может отчетливо читать его мысли. Он объяснил это тем, что я не барсумианин. Несмотря на это, я часто мог читать мысли и его ассистентов, когда они не были бдительны, но мне никогда не удавалось прочесть что-либо из мыслей Рас Таваса. Уверен, и любой другой не мог бы прочесть их. Он держал свой мозг на запоре, как одну из банок с кровью, и никогда, даже на мгновение, не снимал барьеров.

Он сидел и смотрел на меня в тот вечер очень долго, но меня это ни в малейшей степени не смущало, так как я привык к его странностям.

— Возможно, — сказал он, — одна из причин, почему я верю тебе, та, что я никогда, ни в какое время не могу проникнуть в твой разум. Твои вероломные мысли насчет себя я не знаю, тогда как у других, у каждого из вас, я легко открываю самое сокровенное в мозгу. Моему изучающему уму нет препон, и в каждом зависть, подозрительность и ненависть ко мне. Им я не могу верить! Следовательно, я должен рискнуть и возложить все доверие на тебя. Разум мой говорит, что выбор мой мудр. Я уже сказал тебе, на чем базируется мое доверие к тебе в качестве телохранителя. Те же самые соображения справедливы и для того, чтобы выбрать тебя для одного серьезного дела, которое я замыслил. Ты не причинишь мне вред без того, чтобы не повредить себе, и ты не тот человек, который умышленно захочет сделать это, и, кроме того, нет причины, по которой ты чувствовал бы ко мне неприязнь.

— Ты, конечно, сентиментален, и, несомненно, с ужасом смотришь на многие действия здравомыслящего, рационального научного разума, но ты в то же время высоко интеллигентен, и можешь, следовательно, оценить мои действия лучше, чем кто-либо еще, даже если не одобряешь их, оценить мотивы, побуждающие меня совершить многие из этих поступков. Я могу оскорбить тебя, но никогда я не был к тебе несправедлив. Не был я также несправедлив и к существу, к которому ты испытываешь так называемую дружбу. Разве мои предпосылки неправильны или доводы ошибочны?

Я уверил его, что он не ошибается.

— Очень хорошо! Позволь теперь объяснить, почему я прилагаю усилия, чтобы обучить тебя. Ведь нет другого человека на Барсуме, который бы так обучался. Я еще не готов использовать тебя, или скорее, ты не готов, но если ты узнаешь мою цель, то ясно поймешь необходимость напрячь все свои силы для ее достижения. Имея ввиду эту цель, ты должен работать еще более усердно, чтобы достигнуть высокого мастерства во всем, что я передаю тебе.

— Я очень старый человек, — продолжал он после короткой паузы. — Даже по барсумским понятиям. Я прожил более тысячи лет и я приближаюсь к предназначенному мне естественному концу, но я не кончил дело моей жизни. Я только лишь начал его. У Барсума не должен быть украден мой замечательный мозг, мое мастерство. У меня давно уже созрел план, как помешать смерти. Но требовался другой, с мастерством, равным моему — двое таких гениев могли бы жить вечно. Я выбрал тебя не потому, что люблю тебя или чувствую к тебе дружбу, и не потому, что думаю, что ты любишь меня или чувствуешь дружбу по отношению ко мне. Я выбрал тебя, чтобы ты был тем, другим, по причинам, которые я тебе уже объяснил — они не осквернены сентиментальностью, я выбрал тебя потому, что знаю — из всех обитателей мира ты единственный, кто, вероятно, в наименьшей степени подведет меня. На некоторое время жизнь моя будет в твоих руках. Сейчас ты должен понять, почему я не могу быть легкомысленным в этом вопросе.