Морозные узоры: Стихотворения и письма - Борис Садовской

В журнале тогда участвовали творческие силы, во многом создавшие культуру Серебряного века. Да и сама редакция, обустроенная по западноевропейским образцам, расположенная в новеньком роскошном здании «Метрополя», являла собой олицетворение «нового стиля». Здесь «студентик» прикоснулся к культуре московского модерна. Тогда же ему открылись двери Литературно-художественного кружка на Большой Дмитровке; позднее он вошел в общество «Свободной эстетики», где встречался с именитыми писателями, художниками, актерами. Свои заметки о московской литературно-художественной жизни Садовской одно время помещал в газете «Голос Москвы» и зарабатывал «хороший гонорар – 200 рублей» (как сообщал он в письмах домой).

Когда в 1910 году «весовцы» после закрытия своего журнала перешли в организованное Э. К. Метнером издательство «Мусагет», Садовской перешел вместе с ними. Главенствующую роль в издательстве играл Андрей Белый, который несколько раз выказывал Садовскому знаки внимания. Так, он посвятил ему в сборнике «Урна» стихотворение «Ночь и утро» (1908), отстаивал (но безуспешно) напечатание стихотворения Садовского «Заклинатель стихий». В письме к отцу Садовской сообщает: «8 сент. <1910> я читал в тесном кругу сотрудников "Мусагета" свой роман и имел огромный успех. Восторг был общий. Андрей Белый тут же объявил, что роман тотчас по напечатании в "Русской мысли" будет куплен "Мусагетом" и роскошно издан». Но «Двуглавый орел», о котором идет в письме речь, вошел в состав сборника «Адмиралтейская игла» (1915. Изд. М. В. Попова), а «Мусагетом» в 1910 году «роскошно издана» книга статей о восьми русских поэтах XIX века – «Русская Камена», изящно оформленная гравюрными портретами и виньетками, подобранными самим автором.

Первая книга Садовского – «Позднее утро» (стихотворения 1904-1908 гг.) вышла в 1909 году. В предисловии автор четко декларировал свою позицию: организационно связанный с символистами, он себя символистом не считал, всячески подчеркивал свою приверженность «классической традиции». Книга получила в критике достаточно широкий отклик. О ней писали Ю. Айхенвальд, В. Гофман, Н. Гумилев. «Н. С. Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно», – вспоминал позднее Садовской. Этот дух литературного противоборства символизма и акмеизма отразился в статьях обоих (беспрецедентны были нападки Садовского на акмеизм) [108]. Обозревая творчество поэтов, «выдвинутых "Весами"», Гумилев в стихах Садовского заинтересовался именно «провалами» эстетики символистов: в них нет «тайн» и «безумств». В целом оценка довольно беспристрастная: «Борис Садовской поддерживает воспоминание о традициях пушкинской эпохи, учась у се второстепенных поэтов. Кажется, его совершенно не коснулось веяние модернизма. Однако сухая четкость ритмов и образов, вкус и благородное стремление к работе над стихом – обличают близость поэта к новому направлению, без которого ему вряд ли бы удалось освободиться от пут реализма, так как по темпераменту он – не завоеватель» [109].

Известность Садовского стремительно растет в 1910-1916 годах. Одна за другой выходят его книги (после «Позднего утра» и «Русской камены»): «Узор чугунный» (1911), «Пятьдесят лебедей» (1913), «Самовар» (1914), «Косые лучи» (1914), «Лебединые клики» (1915), «Адмиралтейская игла» (1915), «Полдень» (1915), «Озимь» (1915), «Ледоход» (1916) и последняя, завершающая этот период, «Обитель смерти» (1917). Анонсированы еще три книги [110], но их издание не состоялось. Писатель постоянно печатается в «толстых» журналах. Особенно успешно публикуется в «Русской мысли». Это объясняется давними связями с Брюсовым, который в тс годы заведовал литературно-критическим отделом журнала. Но после 1913 года произошел резкий «обвал» в их отношениях. Особенно Садовской «ополчился» на Брюсова с язвительной критикой в книге «Озимь», которую современники недаром называли «книгой неврастенической злобы». «Конечно, "Озимь" даст Вам много врагов, я не из их числа», – писал Брюсов в своем последнем письме [111].

Садовской переехал в Петербург в пору самого расцвета Серебряного века. Он вездесущ: его имя мелькает в журналах, в газетах, его можно встретить в литературных кругах, среди коллекционеров. Бывает у Блока, Ремизова [112], Городецкого, Розанова, Вяч. Иванова («Все принимают радушно… Петербуржцы меня вообще любят», – сообщает он отцу). Некоторое время заведует отделом в журнале «Современник», в газете «Русская молва» (с 9 декабря 1912 по 9 января 1913). Его письма полны радостных эмоций: как хорошо устраиваются дела в Петербурге, сколько предстоит работы! Он пытается войти в общество завсегдатаев кабаре «Бродячая Собака», в их честь пишет экспромт «Прекрасен поздний час в собачьем душном крове…».

Летом 1914 г. писатель живет на даче рядом с К. Чуковским, он одним из первых заполняет шуточными стихами знаменитый домашний альбом «Чукоккала», его портреты на страницах альбома запечатлели И. Репин и А. Бенуа. Ранее в Москве он неожиданно попал в поле зрения Л. В. Собинова, познакомившего его с композитором Багриновским: по их просьбе поэт начал писать либретто в стихах для оперы «1812» год. Но эта работа вскоре прервалась. Также не доведена до воплощения главная идея поэта (которую разделял с ним В. Ходасевич) – создать альманах, а потом на его базе журнал с названием «Галатея». К этой работе были привлечены молодые петербургские поэты, но предприятие не удалось. Причиной неудачи исследователи считают ссору Садовского с редакцией. Но была и другая – финансовые трудности. Об этом говорится в письме к О. Г. Шереметевой (Чубаровой) от 10 июля 1913 года: «Завтра еду под Москву в Гиреево (близ Кускова) к приятелю-декаденту Владиславу Ходасевичу – обдумывать план журнала. Собственно всё готово, кроме… денег» [113].

Популярность Садовскому обеспечили не меньше, чем книги, «подмостки», на которых разыгрывались его «вещицы»: он угодил публике, осовременив монолог Репетилова. Под аплодисменты, с вызовом автора на сцену, шли его «пиэски» – в основном перепевы сюжетов русских классиков – в театре Никиты Балиева ((Летучая мышь». Здесь же вместе с ним участь писать для заработка разделил В. Ходасевич. По его письму к Садовскому можно судить об этой неблагодарной работе: «Выжал из "Летучей мыши" 600 целковых – и всё тут. А в душу я себе наплевал на 600 тысяч. Балансец неутешительный <…> Я 2000 рифмованных строк отмочил» [114].

Таким образом, Борис Садовской в Петербурге – довольно заметная фигура. Однако в исторической перспективе его роль оказалась не столь велика. Даже когда он был на виду, ему не удалось вписаться в «петербургский Серебряный век». Более того, явление модернизма в любой форме было ему чуждо по существу: будучи по натуре консерватором, писатель подчеркивал свою привязанность к старине даже внешне — носил николаевскую шинель, дворянскую фуражку с красным околышем, «усердно стилизовал себя, под человека послепушкинской эпохи», как заметил К. И. Чуковский в примечаниях к «Чукоккале». Своим странным поведением («дворянскими придурями», как назвал его Георгий Иванов) писатель консервативно-монархической ориентации отталкивает от себя «блистательный Петербург», в отместку провоцирует скандалы, пишет «пасквильные гимны». Его дружба с одиозным поэтом А. Тиняковым только усугубляет отрицательное к нему отношение. Он не прорастает корнями в почву европейского города [115]. Не случайно он так и не совершил ни одной поездки за границу, хотя неоднократно их планировал. Не случайно в его творчестве нет в современном понимании «петербургского текста». Не случайно его «визитной карточкой» стала книга «Самовар», а сам он в статьях петербуржцев представлен как «бывший москвич».