Список Шиндлера - Томас Кенилли

Олек запрыгал от радости, а потом вскинул руку и закатал рукав, показывая матери вспухшую на предплечье татуировку. Поняв, что это значит, женщины принялись махать в ответ и хлопать в ладоши, после чего и маленький Рихард поднял татуированную руку – и ему достались аплодисменты. «Смотрите, – как будто говорили их закатанные рукава. – С нами все в порядке».

Но мгновенная радость быстро миновала, матерей вновь обуял страх за своих детей.

– Что случилось? – спрашивали они друг друга. – Почему они здесь?!

Затем они догадались, что объяснение всему происшедшему могут дать письма. Торопливо распечатав, они пробежали их глазами и снова разразились рыданиями.

Тут Олек открыл ладошку и показал, что у него есть несколько маленьких, как пилюли, картофелин.

– Вот! – крикнул он, Манси отчетливо слышала каждое слово. – Не волнуйся, я не буду голодным.

– Где отец? – выкрикнула Манси.

– На работе, – ответил Олек. – Он скоро вернется. Я приберег эти картошки для него.

– О боже, – без сил пробормотала Манси.

Малыш Рихард был более откровенен.

– Мамочка, мамочка! – плакал он. – Я такой голодный!

У него тоже нашлась пара крохотных картофелин. Он бережет их для Долека, сказал он. Долек и скрипач Рознер трудились в каменоломне.

В эту минуту как раз и появился Генри Рознер. Приникнув к колючей проволоке, он тоже вскинул обнаженную левую руку.

– Татуировка, – радостно объявил он.

Но жена видела, что его колотит дрожь; он одновременно и обливается потом, и трясется от холода. Да, существование здесь нельзя было сравнить даже с относительно спокойной жизнью в Плачуве, где ему было позволено отсыпаться в малярке после ночных часов, когда он отрабатывал Легара. Здесь, в составе оркестра, который порой сопровождал колонны, отправляющиеся в «душевую», Рознер уже не мог играть свои любимые мелодии…

Появившегося в отдалении Долека подтащил к проволоке Рихард. Долек впился взглядом в хорошенькое осунувшееся лицо любимой жены, смотревшей на него из-под колес вагона. И он, и Генри больше всего боялись, что женщинам придется остаться здесь.

Сейчас у них нет возможности обнять своих детей за проволокой мужского лагеря. Пусть пока они все еще на территории Аушвица, но есть надежда: ведь их уже погрузили в поезд, который до окончания дня должен будет сняться с места! Идея о воссоединении семьи была совсем иллюзорной, но мужчин и их рано повзрослевших сыновей за колючей проволокой Биркенау страшила мысль, что женщины ради нее предпочтут остаться и умереть здесь…

Поэтому Долек и Генри, разговаривая с ними, старались изображать наигранное веселье – словно отцы, которые в мирное время собираются взять мальчишек на побережье Балтийского моря, а женская часть семьи может спокойно отправиться в Карлсбад.

– Позаботься о Нюсе, – попросил жену Долек, напоминая ей, что у них есть и другой ребенок, девочка, которая сейчас находится в теплушке над головой Регины, и она, ее мать, должна жить – не только ради мужа и сына, но и ради дочери.

Наконец в мужском лагере прозвучала спасительная сирена. И мужчины, и мальчики вынуждены были уйти.

Манси и Регина, едва держась на ногах, взобрались обратно в теплушку. Двери задвинули. Женщинами владело полное отчаяние и прострация. Ничто больше не могло поразить их.

К середине дня поезд снялся с места.

Начались обычные разговоры и предположения: куда их везут?

Мила Пфефферберг не сомневалась, что если место назначения – не лагерь Шиндлера, то половина женщин, скучившихся в темноте вагона, не доживут до конца следующей недели. Сама она считала, что сил у нее осталось на пару дней, не больше.

Девочка Люся горела в жару.

И как Данка ни опекала фрау Дрезнер, изможденную приступами дизентерии, та уже была на грани смерти…

Но в той теплушке, где ехала Нюся Горовитц, сквозь щель в стене женщинам удалось увидеть горную гряду и сосновые леса. Некоторые из них в детстве бывали в этих местах и даже, выглядывая сквозь щели провонявшего вагона, узнавали очертания гор, вызывавшие воспоминания о беззаботных свободных днях.

– Где-то здесь и есть этот лагерь Шиндлера, – говорили женщины, сидя на корточках и, не отрываясь, глядя в щели.

Но где же он? Да и туда ли их везут?

Еще одна рухнувшая надежда убьет их.

Утром второго дня, когда занимался холодный рассвет, поезд остановился и им было приказано покинуть вагоны.

Откуда-то из тумана доносились свистки локомотива. Под вагонами висели грязные наросты сосулек, холодный воздух пронзительно резал легкие. Но их окружала не душная тяжелая атмосфера Аушвица – вокруг лежали деревенские просторы.

Они двинулись в путь, еле переступая окоченевшими ногами в деревянных башмаках; все как один, заходились в сухом кашле. Скоро они подошли к большим воротам. За ними виднелось массивное каменное строение, из крыши которого тянулись каменные трубы, как две капли воды походившие на те, что остались в Аушвице. Группа эсэсовцев ждала их у ворот, похлопывая руками для сугреву.

Охрана у ворот, трубы – кошмар продолжался!

Девушка рядом с Милой начала всхлипывать:

– Они везли так долго, чтобы, в конце концов, засунуть в печь…

– Нет, – сказала Мила, – они не стали бы тратить на это время. С нами могли бы покончить и в Аушвице.

Увы, ее оптимизм смахивал на безумную убежденность Люси – она не могла сказать, откуда он у нее взялся.

По мере приближения к воротам им стало мерещиться, что среди эсэсовцев стоит герр Шиндлер.

Сначала им бросились в глаза очертания его высокой фигуры, которую было трудно спутать с какой-либо другой. И вот под полями тирольской шляпы, которую он надел, чтобы отметить возвращение в родные горы, они увидели черты его лица.

Рядом с ним стоял высокий темноволосый офицер СС. Это был комендант Бринлитца, унтерштурмфюрер Липольд.

Оскару уже было ясно – и женщины-узницы вскоре тоже убедились в этом, – что, не в пример своему гарнизону, состоявшему из призывников средних лет, Липольд еще не потерял веру в осуществимость так называемого окончательного решения. И хотя именно Липольд, будучи заместителем штурмбанфюрера Хассеброка, олицетворял власть в данном месте, Оскар Шиндлер первым вышел навстречу остановившейся колонне женщин.

Они, не веря своим глазам, смотрели на него.

Чудо, появившееся из тумана…

Хоть лишь несколько из женщин улыбнулись, но Мила, как и многие другие женщины, стоявшие рядом, запомнила, что это утро было переполнено для них чувством огромного невыразимого счастья. Годы спустя одна из женщин из этой колонны, сидя перед камерами немецкого телевидения, попыталась передать чувства, обуревавшие их в тот миг: «Он был наш отец, он был наша мать, он был нашей единственной верой и надеждой: он не даст нам погибнуть!»

Оскар Шиндлер обратился к ним с речью. Это была одна из его самых взволнованных, темпераментных речей, полная горячих обещаний.

– Мы знали, что вы приближаетесь, – заключил он. – Нам позвонили из Цвиттау. В здании вы найдете суп и хлеб, которые уже ждут вас.

И затем легко и спокойно, с царственной убежденностью он произнес слова, которых они так ждали:

– Теперь вам больше не о чем беспокоиться. Теперь вы со мной.

Унтерштурмфюрер был бессилен опровергнуть эти слова. Как бы Липольд ни бесился, Шиндлер оставался непоколебимым: он прошел за ворота вместе с женщинами-заключенными.

Ждали их прибытия и мужчины. Они облепили перила балкона спального корпуса, глядя вниз. Штернберг с сыном искали Клару Штернберг, Фейгенбаум-старший и Лютек Фейгенбаум высматривали Ноху Фейгенбаум с худенькой дочкой рядом. Иуда Дрезнер и его сын Янек, старый Иеретц, рабби Левертов, Гинтер, Гарде, даже Марсель Голдберг – все они до рези в глазах всматривались в толпу в поисках своих родных: жен, матерей, дочерей, сестер. Мундек Корн искал не только свою мать и сестру, но и веселую Люсю, к которой он давно был неравнодушен. А Бау впал в глубокую печаль, от которой он никогда так до конца и не оправился. В первый раз он окончательно понял: ни его мать, ни жена не появятся в Бринлитце…

Зато вот ювелир Вулкан, увидев внизу, на фабричном дворе, Хаю Вулкан, с изумлением понял, что есть на свете такие люди, которым под силу осуществить спасение, не поддающееся осмыслению!

Приветствуя Милу, Польдек размахивал пакетом, в котором лежал подарок к ее прибытию – большой моток шерсти, вытащенный из оставленного Гофманами тюка, и стальные спицы, которые он сам отлил и отполировал.

Франц, десятилетний сын Спиры, тоже смотрел вниз с балкона. Во дворе было слишком много эсэсовцев, и, чтобы удержаться от слез, он засунул себе кулак в рот и прикусил его…

Женщины в обносках убитых в Аушвице осторожно ступали по брусчатке двора. Головы их были обриты. Некоторые из них настолько исхудали и были изнурены болезнями, что их трудно было узнать.