Религиозные судьбы великих людей русской национальной культуры - Анатолий Ведерников

Внимая искусительным речам лукавого духа, Пушкин признается: «Непостижимое волненье меня к лукавому влекло», и дальше: «Я неописанную сладость в его беседах находил». По-видимому, сладость бесед умного духа приобретала все большую власть над неустановившеюся душою Пушкина, который опять делает знаменательное признание:

Я стал взирать его глазами,Мне дался жизни бедный клад;С его неясными словамиМоя душа звучала в лад…

Это звучание в лад с речами умного духа означало не что иное, как торжество последнего над душою поэта:

Мне было грустно, тяжко, больно,Но, одолев меня в борьбе,Он сочетал меня невольноСвоей таинственной судьбе.

Таковы свидетельства самого поэта о своем порабощении кумиру гордости, своеволия и сомнения. Но эти же свидетельства, выраженные в том же «Демоне» и в набросках к нему, являются уже началом отрезвления, началом исповеди, началом освобождения от власти кумиров. «Разоблачив пленительный кумир, я вижу призрак безобразный», – оставляет он в черновиках важное признание, и нам теперь необходимо определить способы этого разоблачения кумиров.

Создавая свои так называемые байронические произведения, Пушкин одновременно освобождается от увлечения Байроном и от власти своего ужасного соблазнителя – демона гордости и сомнения. Последний действует не один, а в союзе с другим демоном – сладострастия, праздности, светской суеты. Все это подвергается постепенному обнажению в душе Пушкина, оставляя в поэзии его горькие строки раскаяния и сожаления. Покаянных стихотворений у Пушкина немало, и они сами по себе достаточно убедительно говорят о внутреннем переломе в душе поэта. Вот горький остаток пережитых страстей и неумеренных увлечений:

Я пережил свои желанья,Я разлюбил свои мечты;Остались мне одни страданья,Плоды сердечной пустоты.Под бурями судьбы жестокойУвял цветущий мой венец!Живу печальный, одинокий,И жду: придет ли мой конец?

Ощущение сердечной пустоты посещает Пушкина еще в 1821 году. И с течением времени, несмотря на действие соблазнов, такие ощущения все чаще повторяются: они предвестники неизбежного разочарования и будущего раскаяния поэта. К тому же ряду признаний относится и следующее стихотворение:

Я дружбу знал – и жизни молодойЕй отдал ветреные годы;И верил ей за чашей круговойВ часы веселий и свободы…Но все прошло! – остыла в сердце кровь.В их наготе отныне вижуИ свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,И мрачный опыт ненавижу…

В 1828 году Пушкин пишет уже прямую поэтическую исповедь, вызываемую воспоминанием о прошлой жизни.

Когда для смертного умолкнет шумный день$$$И на немые стогны градаПолупрозрачная наляжет ночи тень$$$И сон, дневных трудов награда, —В то время для меня влачатся в тишине$$$Часы томительного бденья:В бездействии ночном живей горят во мне$$$Змеи сердечной угрызенья;Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,$$$Теснится тяжких дум избыток;Воспоминание безмолвно предо мной$$$Свой длинный развивает свиток;И, с отвращением читая жизнь мою,$$$Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь, и горько слезы лью,$$$Но строк печальных не смываю.Я вижу в праздности, в неистовых пирах,$$$В безумстве гибельной свободы,В неволе, в бедности, в гонении, в степях$$$Мои утраченные годы.Я слышу вновь друзей предательский привет$$$На играх Вакха и Киприды,И сердцу вновь наносит хладный свет$$$Неотразимые обиды.И нет отрады мне – и тихо предо мной$$$Встают два призрака младые,Две тени милые, – два данные судьбой$$$Мне ангела во дни былые.Но оба с крыльями и с пламенным мечом,$$$И стерегут – и мстят мне оба,И оба говорят мне мертвым языком$$$О тайнах счастия и гроба.

Смущаемый воспоминаниями поэт в следующем, 1829 году прямо сравнивает себя с блудным сыном, ушедшим на страну далече (Лк 19, 12). Стихотворение, в котором он это сравнение делает, дышит искренним раскаянием:

Воспоминаньями смущенный,Исполнен сладкою тоской,Сады прекрасные, под сумрак ваш священныйВхожу с поникшею главой!Так отрок Библии – безумный расточитель —До капли истощив раскаянья фиал,Увидев наконец родимую обитель,Главой поник и зарыдал!В пылу восторгов скоротечных,В бесплодном вихре суеты,О, много расточил сокровищ я сердечныхЗа недоступные мечты!И долго я блуждал, и часто утомленный,Раскаяньем горя, предчувствуя беды,Я думал о тебе, приют благословенный,Воображал сии сады!

Путь покаяния естественно ведет к Богу, к Отцу Небесному, и с 30-х годов религиозное настроение делается основным в душе Пушкина. Легкомысленное отношение к религии, к вере в Бога преодолено поэтом, о чем свидетельствуют и его друзья, и личные высказывания Пушкина. Так, по поводу переводного сочинения Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека» Пушкин говорит: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли и применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира, из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие». Есть и другие мысли Пушкина о Евангелии и об особенно поразивших его евангельских фактах, записанные А. О. Смирновой после одной беседы с Пушкиным в присутствии князя Вяземского. Черновые тетради поэта содержат много выписок из Четьих-Миней и Пролога. Известно сотрудничество Пушкина в составлении князем Эристовым «Словаря исторического о святых, прославляемых в Российской Церкви». Показательно также составление Пушкиным по подлинной рукописи жития преподобного игумена Саввы для народа. Все это факты прямого обращения Пушкина к религии, но они недостаточны для раскрытия и понимания его религиозно-нравственного возрождения, которое, совершаясь в глубине души, нашло наиболее яркое выражение в поэтическом творчестве.