Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послевоенные немцы на Востоке и Западе жили в обществе, по большей части лишенном властных элит, хотя Социалистическая единая партия представляла очень привилегированную группу в бесклассовой ГДР. На Западе только остатки старого юнкерства, значительный сегмент которого противостоял Гитлеру, удерживали аристократическое прошлое Германии живым в глазах общественности{747}. Послевоенные немцы, скорее, смотрели на себя не как на этнополитический союз или старую иерархию зафиксированных поместий и различные классы — они воспринимали себя и нацию прагматично — как «общество профессий» (berufständische Gesellschaft [berufständische Gesellschaft (нем.) — профессиональное объединение]). Они стали гражданами, сгруппированными вокруг профессии и определяемыми по результатам свободно выбранного производительного труда{748}.
После 1961 года Берлинская стена лишила жителей Восточной Германии свободы. На Западе же в 1960-ые годы утвердились идеалы общественной системы, при которой высшие должности занимают наиболее талантливые люди, и система образования, при которой наибольшими привилегиями пользуются наиболее способные учащиеся. Идеалы эгалитаризма, в особенности в университетах, также были утверждены{749}. Между 1959 и 1988 годами количество поступивших в университеты увеличилось почти в восемь раз: от двухсот тысяч до 1,5 миллионов. Оно наиболее быстро росло во время канцлерства Брандта (1969—74) и Гельмута Шмидта (1974—83), которые постоянно расширяли возможности для высшего образования{750}. Большое количество студентов различного происхождения училось в теоретически открытых и либеральных университетах, все еще заполненных очень консервативными преподавателями — многие профессора отказывались отвечать на вопросы на своих лекциях. Это оказалось верным рецептом для конфликта поколений.
Однако это только одна причина, объясняющая, почему германские университеты стали теплицами инакомыслия в конце 1960-х годов. Это десятилетия также увидели быстрый рост автономной молодежной культуры как в Европе, как и США. Большие количества идеалистически настроенных молодых людей, со своими деньгами, музыкой, сексуальной свободой, и беспрецедентной массовой политической властью, нашли, что они больше не связаны и совсем необязательно предназначены для профессиональных и социальных миров своих родителей. В дополнение ко многим местным «тиранам», которые словно просили себя атаковать, также появился «имперский» враг на международной арене, который породил боевой клич недовольной молодежи везде: американская армия во Вьетнаме с напалмом и «B-52s». (Когда я уезжал из университета в Тюбингине весной 1968 года, то видел, как студенты пишут на стенах университетских зданий «США», только вместо средней буквы рисуют свастику: U — свастика вместо S — А. [Нечто похожее рисовали и у нас, в особенности, после бомбардировок Югославии в 1999 г. — Прим. ред.])
В 1967 году ставки конфликта поколений поднялись еще выше, после того, как полиция застрелила протестующего студента во время государственного визита шаха Ирана. Этот эпизод оказался еще более зажигательным после того, как газеты медиа-магната Акселя Шпрингера обвинили в этой смерти протестующих. На следующий год Руди Дучке, пацифист и марксист из Восточной Германии, предводитель студенческого протеста Западной Германии, стал калекой из-за пули покушавшегося на него представителя правого крыла. Это вызвало новый всплеск молодежного недовольства. Для некоторых радикалов эти два акта насилия трансформировали протест в терроризм. Самый яростной группой, действовавшей в 1970-е, была «Красная Армия», известная в народе, как банда Баадера — Майнхоф, названная в честь первых террористов Андреаса Баадера и Ульрике Майнхоф. Первый был профессорским сыном, вторая — дочерью пастора, журналисткой и матерью двоих детей. Они также стали любовниками. Вместе с другими подобными группами «Красная Армия» убила 28 человек, ранила 93, взяла 162 в заложники, ограбила 35 банков на 5,4 миллиона марок перед тем, как их нейтрализовали{751}.
В конце 1960-х и в 1970-е годы увеличился конфликт между парламентскими консерваторами и либералами. Вилли Брандт потратил свой политический капитал на нормализацию отношений с Восточной Германией, проводя Ostpolitik [Ostpolitik (нем.) — восточная политика] — дипломатию, популярную у избирателей, которые всегда хотели большего контакта с родственниками и друзьями по другую сторону Стены. Политические попытки примирения и завязывания дружеских отношений с Востоком не только сделали две Германии ближе, но и вывели Восточную Германию на европейскую и международную арену. А это привело к ее членству в ООН и состоянию, обычному для европейского государства. Для критиков Брандта его Ostpolitik была еще одним словом в предоставлении помощи и комфорта врагу, и они насладились сладкой местью, когда обнаружилось, что один из его главных помощников оказался восточногерманским шпионом{752}.
Имелась еще одна крупная проблема, зерна которой были посеяны в начале 1960-х, объяснявшаяся быстротой послевоенного восстановления и в не меньшей мере — физическим разделением двух Германий, олицетворенным Берлинской стеной. Переживающая бум западная экономика создала много очень малооплачиваемых непрестижных рабочих вакансий, которые не привлекали жителей Западной Германии. После построения Стены постоянный поток дешевой восточно-германской рабочей силы, на которую полагался Запад, прекратился. Вместо них появились иностранные рабочие (Gastarbeiter) с востока и юга, по большей части — турки и представители народов средиземноморского происхождения.
Прибывшие в полной мере воспользовались послевоенной щедростью Германии и ее эмоциональной необходимостью продемонстрировать доброту к чужакам. Новые иммигранты получили зарплату, пособия, привилегии и права человека, которых не имели на родине. Они прибывали во все увеличивающихся количествах и часто не имея желания когда-либо возвращаться к неблагословенной жизни, которую оставили позади. К 1990 году новая рабочая сила стала проблемой для заново объединяющейся Германии. В Германии жили около 4,8 млн. иностранных рабочих и их постоянно растущие семьи, треть из них составляли турки-мусульмане. По большей части они плохо интегрировались в германское общество и культуру, в то время как успешно повторяли свои собственные на германской земле{753}. В 2000 году 30 % населения Франкфурта составляли турки-мусульмане, которые отправляли религиозные потребности в двадцати семи городских мечетях{754}.
В германской истории родившиеся за пределами Германии немцы и иностранные захватчики часто сливались в единое целое. Теперь это снова происходило в лице современных иностранных рабочих. Однако рабочие, прибывающие в последние десятилетия, пересекают германские границы с юга и востока не как агрессоры или захватчики, а как приглашенные «гости», чтобы помочь поддержать германскую экономику и стиль жизни. Посему их, скорее, следовало рассматривать как федератов, а не чужаков. Но со временем их постоянство, пролиферация [пролиферация — быстрое размножение. — Прим. перев.] и неассимиляция также стали грузом для экономики. Они угрожают германскому единству и культурной идентификации. С ними также прибыли сотни тысяч экономически мотивированных лиц, ищущих убежище (Asylanten [Asylanten (нем.) — беженцы]), которые пользуются послевоенной германской необходимостью искупления грехов —
