Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин

— Воспоминания об ул<ане> Нарышкине.

Пятница, 24 июля.

Перелистывал рукоп<ис>ь Чернокнижникова и расхохотался до того, что тотчас же написал почти лист и решился продолжать роман. Весело писать эту чепуху, и фразы сами летят под перо. Этот genre[305], упрощенный и исправленный, может составить мою славу, если у меня будет время. Моя веселость есть какая-то особенная веселость, похожая на нелепую веселость человека несколько пьяного, в кругу нежнейших друзей сердца. Придумал эпизод о любовном письме, из Смоллетта. Это все пойдет в Чернокнижникова. Жаль, что нет достойных сотрудников. Нет, чернокнижие нелегко дается людям, из всех друзей и товарищей — я не могу решить, кто достоин быть моим сотрудником по чернокнижию. Разве Лонгинов, если б его переродить и оторвать от хлыщей, ибо для чернокнижия потребно сердце нежное и любящее.

Легенда о Нардзане двигается, хотя тихо. Книга Голов<нина?>, взятая мною, не сообщила мне ничего нового[306]. Это не сатира, не правда, ума именно тут настолько, чтоб вся вещь не казалась глупою. Односторонность гибельна во всем. Il ne doit pas exister de contre sans le pour [307]. Завтра уезжает Вревская, а нужно заготовить письма.

Суббота, 25 июля.

Целый день один, после обеда не работал, а совершал путешествие через Колодки, обе рощи, яровое поле, до дома. Пользы относительно мышления не произошло никакой, голова моя по временам очень похожа на мельницу, не засыпанную зернами, — жернова мелят и стучат понапрасну. Для таких случаев очень хороша полумеханическая работа, как моя биография Скотта, и даже Чернокнижников. Легенда о Нардзане вчера вечером изрядно подвинулась.

Плодом одиночества выходит уже обычный феномен — украшение отдаленных предметов. Уже о Петербурге, Парголове, Островах я думаю с приятным волнением сердца, отсутствующие друзья кажутся еще милее. Живы ли все они, как идут их дела, сохранила ли их мне судьба, крайне невежливо поступившая со мной эти годы или, вернее, один год? Сегодни я с особенной отрадой думал о моих идеальных супругах Жуковских, о их питомце Кузнецове, детях и сером коте. Дай бог им много счастия за всю их любовь, за верность в тяжкие минуты и за все добродетели, почти баснословные в наше время!

Странно, что до сих пор нет писем от Гаевского. Замечательно, что все мои друзья или стары, или хворы, или до крайности истасканы, а иногда и все это вместе.

Воскр<есенье>, 26 <июля>.

Волки появились в лесах, съели барана и корову.

Понед<ельник>, 27 июля.

У Максимова проиграл 4 партии на бильярде.

Вт<орник>, 28 <июля>.

У нас гости, Торопыриха, Мак<симов> и Томсоны. Щелканье языком: за обедом я удачно травил Катерину Петровну, бедную сироту. Очерк легонькой вещицы «Моей дорожной спутнице». Воспоминание о Julie. Где она и не погибла ли в толпе хамов и мерзавцев, составляющих петербургскую aristocratie financiere?[308] Хорошая, горячая натура, а я дурак.

Среда, 29 июля.

Мой катехизис.

— Против факта совершившегося не иди — с плетью не выступай против обуха.

— Раскаяние есть глупость — малейший шаг к новой деятельности лучше выкупает проступок.

— Не сердись на то, что на дубах не растут ананасы.

— Люди — наше первое богатство, но умей иногда жить и без богатства.

— Женщина (только не рыло), подарившая тебе один только взгляд, уже имеет право на благодарность.

— Верь, что на свете живут люди удивительных качеств и добродетелей, так же, как бестии, не выкупающие зло ни одним добрым качеством.

— Между достижением желания и зарождением желания нового есть интервал, цвет жизни человеческой. Не верь тому, что нет счастия.

— Здравая леность есть лекарство от жадных стремлений к почестям и наслаждению.

— Высасывай сок из всякого человека: врага, друга и постороннего.

— Не страдавший не наслаждается, не утомившийся не отдыхает, не одиночествующий не знает цены дружбе.

— Давай часть собственных своих качеств любимым людям.

— Бедность имеет свои наслаждения.

— Веди себя в жизни, как посреди лотереи аллегри: принимай выигрыши, но не рассчитывай на первые номера.

— Развивай в себе сознание ощущений. Не верь блаженству первой, бессмысленной юности.

Четверг, 30 июля.

Некоторая скука и утомление. Справив обычные полтора листа В. Скотта, читал Смоллетта и решился вечером сегодни не работать, чтоб не охладеть к работам. Вчера во время вечерней прогулки обдумывал Данта, в прозе, для выяснения характеров. Вместо того чтоб писать журнал, буду писать сегодни приложение к нему, то есть вести вперед поэму, которую начал прошлого года в октавах. Чтоб она не пропала, октавы будут в прозе. Мне жаль потерять славный сюжет. Придет муза — хорошо, а нет, так, по крайней мере, план останется. (Смотри лист А и след.).

Пятница, 31 июля.

Скучное посещение станового пристава. Объехал лес. К обеду прибыл Мейер.

Суббота, 1 августа.

Беседовали с Мейером, вечером ездили в Заянье играть на бильярде. Я утомлен очень.

Воскресенье, 2 авг<уста>.

Работал утром и вечером. Вечером Василий с женой. Спрашивал о семинариях и монахах и киновье[309].

Понедельник, 3 авг<уста>.

Эти дни работал не много, но порядочно. Мейер был у меня кстати, потому что я начал было скучать. Сегодни еду к нему и надеюсь застать там Маслова, вероятно, буду и ночевать в Гверезне. В. Скотта я довел до конца 4-й статьи, пора приниматься за Шеридана и обделывать повесть; вообще, результат моих трудов менее чем за два месяца не дурен. Худо то, что нет ничего капитального, но есть планы и зародыши. Вчера получил удовлетворительное письмо от Гаевского, а третьего дни от брата.

Из читанного мною эти дни стоит внимания статья о поэмах Теннисона и еще жизнь Даниеля Дефо. Первая богата выписками, из которых мне понравились идиллия «Виллиам и Дора» да еще баллада «Лорд Бюрлей», размером похожая на гетеву «Баядерку» — один стих женский и один мужской, редкость в английской поэзии. Теннисон есть умный поэт, у него parti pris[310] в каждом слове. Не думаю, чтоб он весь мне понравился. Жизнь Дефо очень занимательна и обильна многими полезными сведениями. Характер Виллиама Оранского великолепен. Это писал если не Маколей, то один из его удачных подражателей.

Не люблю я бесед с глазу на глаз, и потому мой гость эти дни порядочно меня утомил, несмотря на большие свои достоинства. Мейер много видел, много читал, был за границей и хотя во многом отстал, но выкупает все веселостью характера. В небольшом, но и не очень малом кругу он должен быть