Последний адмирал Заграты - Вадим Панов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Идея блестящая, барон, и вы ее уже оценили. — Гуда сделал еще один глоток кофе. — Но нельзя останавливаться на пути к совершенству.
…Спланированную Эдвардсом атаку погубили двенадцать свежих, под завязку загруженных патронами и бомбами аэропланов.
Восемь из них набросились на «Киттеры» и первую волну драгун, заставляя отбиваться и уклоняться, прикрыв тем самым засевших на холмах артиллеристов. Четыре атаковали последний королевский резерв, который вел в атаку лично Эдвардс. И здесь мятежникам повезло: появление самолетов смутило только-только испытавших прелести воздушного налета драгун, однако они заставили себя продолжить атаку. Но когда первая же сброшенная с аэроплана бомба угодила точно в трубу «Джабраса», превратив огромную машину в бронированный гроб, кавалеристов вновь охватила паника. Усилия Эдвардса и тех офицеров, что сохранили присутствие духа, ни к чему не привели — солдаты повернули и, сопровождаемые пулеметными очередями, рассеялись в спасительных холмах.
С «Киттерами» у аэропланов не вышло — бомбы упорно не желали падать на подвижные машины, — однако их вывели из строя артиллеристы. К тому моменту, когда израсходовавшие боеприпасы самолеты второго звена вышли из боя, на ходу оставалось всего два бронетяга. Драгуны рассеялись. Эдвардс погиб. Алистер мчался в Касбридж. Король с трудом сдерживал слезы, а на смену уходящим аэропланам пришло пополнившее боезапас первое звено.
А Нестор спокойно допивал кофе.
— Заряжай!
— Есть!
— Навел!
Грохот.
Грохот. Грохот. Грохот.
Забившийся в угол король вздрогнул. Потом еще раз — когда в борт ударил пущенный мятежниками снаряд, и его швырнуло на пол. Его, величество. Потом вздрогнул еще…
«Джабрас» держался, но как долго продлится это самое «пока», не мог сказать никто. Пока не закончатся боеприпасы. Пока не взорвется кузель. Пока очередной выстрел не пробьет броню…
Пока.
— Навел!
И грохот. Снова проклятый грохот, который разрывал короля на части. Который басовито смеялся и повторял: «Ты проиграл! Ты проиграл! Ты проиграл!!»
Улепетывающие драгуны, разорванный в клочья Хопкинс, взорвавшийся бронетяг, беспощадные пушечные залпы… Грохот. Мясо, кровь и грохот.
— Навел!
Грохот.
— У меня еще шесть выстрелов, ваше величество, — доложил Роллинг. — На ходу два бронетяга, арьергард помочь не сумел.
«Когда он всё успевает?»
Грохот.
— Нужно выходить из боя, ваше величество.
«Бежать?! Отдать мятежнику половину Заграты?»
— Но моя армия…
Бомба сорвала люк, и король понял, что оглох. И что именно его оглушило. Точнее, он понял это позже, много позже. А тогда он лишь чувствовал, что его вытаскивают из искореженного бронетяга и куда-то несут…
Глава 8,
в которой Мерса решительно меняет свою жизнь, Вебер всю ночь работает, Лилиан не может уехать, Помпилио приходит на помощь, а у Нестора все хорошо
«Честное слово, Энди, я не собирался подслушивать — так получилось. Я не хотел шпионить за Помпилио, но, когда представился шанс, не упустил его. Да, я таков, какой есть, и ничего не могу с этим поделать.
Я больше чем уверен, что ты, мой дорогой и чистоплотный Энди, прошел бы мимо приоткрытой двери кабинета. Ты даже не заметил бы ее. Совесть не позволила бы заметить, или та хрень, которую ты называешь воспитанием. А вот я остановился. Я знал, что Помпилио вернулся с ужина гораздо раньше, чем ожидалось, и в самом, что ни на есть, отвратительном настроении. Ни он, ни Валентин о том, что произошло, не рассказывали, а потому все ходили на цыпочках, не зная причин овладевшей мессером ярости. Я тоже ходил на цыпочках, чем я хуже других? Я тоже побаивался попасть Помпилио на глаза, но мне было любопытно узнать, что произошло в поместье, и я остановился. И слышал всё. Пусть не сначала, зато до самого последнего слова. И даже кое-что увидел.
Помпилио стоял перед статуэткой Доброго Маркуса. Не на коленях, но почтительно склонив голову. Не двигаясь, но активно жестикулируя. И в голосе его не было просительных или униженных ноток, он говорил уважительно, но с чувством собственного достоинства.
Но говорил он вещи, с которыми идут к Богу и только к Богу.
„Слишком много грязи, слишком много насилия и зла, Добрый Маркус, слишком много дерьма“.
Вот что сказал Помпилио, и я едва удержал восклицание. Я никак не ожидал услышать такие слова из уст бамбадао и лишь потом понял, что именно от бамбадао такие слова и можно услышать.
„Они ничему не учатся, не хотят учиться. Они сеют хаос, превращают людей в убийц, срывают запреты, и я… я боюсь, что когда-нибудь перестану сопротивляться и стану таким же. Я боюсь, Добрый Маркус, потому что не хочу становиться похожим на них…“
Он замолчал, наверное, задумался. А я боялся даже дышать. Я понимал, что если обнаружу себя, то могу серьезно пострадать. Впервые в жизни мне стало стыдно за свой поступок, однако я не смел пошевелиться, не мог уйти, а потому продолжил слушать. Точнее — подслушивать.
„Когда я догадался, что тетушка мертва… Не нашел тело, а просто догадался, увидев окруживших дом разбойников — мое сердце исчезло. И сердце, и душа, и эмоции — исчезло всё. Ты ведь знаешь, Добрый Маркус, я не считаю ненависть эмоцией — это грязь. И я стал куском грязи. Я стал яростью, Добрый Маркус. Я стал убивать. И я убил всех, кому не повезло скрыться. Я не защищал, потому что опоздал. Я мстил, потому что стал грязью. Я знаю: оставь я их в живых, они продолжили бы убивать. Они не остановились бы. Я знаю, что поступил правильно, но мне противна охватившая меня ненависть. Мне противно быть грязным, Добрый Маркус. Я этого не хочу…“
И тогда, мой дорогой Энди, я понял, что нашел человека, которому буду служить. Один раз я уже пошел у тебя на поводу, так что теперь моя очередь командовать: хочешь ты того или нет, мы останемся на „Амуше“ и будем служить Помпилио. Иначе я тебя…»
Из дневника Оливера А. Мерсы alh. d.— Вы позволите?
— Я занят.
Помпилио сидел в кресле, закинув ноги на стол, и читал передовицу «Загратийского почтальона». Или же просто разглядывал слова, поскольку на его лице отсутствовало свойственное поглощенному чтением человеку сосредоточенное выражение.
— Я вижу, мессер, но все же хотел поговорить…
Адиген бросил газету на стол и вздохнул:
— Входи.
Мерса бочком просочился в комнату и тщательно прикрыл за собой дверь.
Рабочий кабинет Помпилио был обставлен мебелью классической: резной, местами позолоченной и неимоверно тяжелой. Из книжных шкафов можно было сложить крепостную стену, размеры письменного стола вызывали в памяти бескрайние степи южной Заграты, а массивное кресло любой король не постеснялся бы использовать в качестве трона. На одной из больших стен висела карта Герметикона. Условная, конечно, нарисованная на плоскости, однако, как отметил про себя алхимик, весьма и весьма точная. На ней были отмечены не только обжитые миры, но и все звезды Бисера, а также все приграничные системы.
