Дым отечества - Татьяна Апраксина

— Не первая, господин граф. — кивнул Мейтленд, — Только очень неудачная. А о суде и речи быть не может — господин посол также прекрасно запомнил слова, сказанные господином конюшим Огилви о приемной матери господина барона. И при всей разнице в обычаях, он, как благородный человек, согласился, что этих речей — и особенно обвинения в колдовстве — было более чем достаточно для поединка. Но Ее Величество желает быть уверенной, что до отъезда посольства в городе Дун Эйдине больше не случится ни одной драки… с вашим участием.

— Так ведь меня в пограничье уже с Рождества ждут… — задушевно вздохнул Джеймс. — Готов отбыть незамедлительно… и даже в сопровождении гвардии Ее Величества, во избежание случайностей.

— Ее Величество сомневается, — ответно вздохнул Мейтленд, — что вы не окажетесь втянуты в следующую сомнительную историю. Она дорожит вашим благополучием.

— Что ж, в этом случае мне остается только полагаться на то, что забота Ее

Величества о благополучии ее недостойного слуги все же не помешает Ее Величеству помнить о благополучии южной границы и флота.

Бежать из цитадели было сложнее — и проще. Здесь и стража понимала свое дело, и решетку было не вышибить плечом, и окна просматривались, и слова меняли раз в смену — и все друг друга знали. Но все эти хорошо придуманные вещи давно вошли в рутину, стали делом не работы даже, а привычки. У них появился ритм, ход, ожидаемые погрешности — как у ромейских водяных часов. Войти, подстроиться — и уж тут-то предприятию не помешает никакая случайность, никакая неожиданность. Их здесь не бывает. Джеймс развлекался, придумывая способы — один лучше другого. Бежать он не собирался. Но мало ли. Не пускали никого — ни друзей, ни родственников, и даже записки, даже прочитанного предварительно хоть всею стражей, хоть всем парламентом письма не позволяли получить. Ни в какую. Джеймс, впрочем, не очень настаивал — скорее, проверял пределы терпения и стойкости тюремщиков. Снаружи тоже проверяли, он не сомневался, но осторожно, чтоб не привлечь внимания, не угодить в ловушку — просто сами тюремщики удивились бы, забудь о Джеймсе все, от родственников до слуг. Удивились бы и насторожились, ожидая какой-нибудь особенной, крупной пакости — а это сейчас совсем не с руки. Честному драчуну, скандалисту и хулигану пакостить некому и незачем. Он, нахальный и недостойный слуга Ее Величества, вновь уповает на то, что королева посердится, помаринует его в цитадели, как особо наглый патиссон — да и выпустит через срок, достаточный для удовлетворения толедской сановной четы; а угощение и вино, и книги, а также чистые рубашки хулигану и дамскому угоднику передают каждый день, чего ж не посидеть-то? Поэтому, когда явились однажды заполночь, споро и умело упаковали накопившиеся вещи — откуда их столько — и соблюдая всю мыслимую осторожность проводили по галерее в другое крыло, в камеру побольше с окном на обрыв, Джеймс удивился. Он-то никуда не собирался. Вот тут стоило проявить настойчивость, щедрость и обаяние — он и проявил, и за пару дней узнал, что барон Гордон-Огилви совершил побег за день до того, как Джеймса перевели в другую камеру. Да не просто так сбежал, а убив при том двоих — голыми руками, и, вероятно, без посторонней помощи, без сговора со стражей. Пахло от всей этой истории гнусно; попыткой тихого убийства в тюрьме от нее пахло. Потому что было только две причины, по которым добрейший человек Джон вышел бы из цитадели так, и только одна, по которой сразу двое стражников могли оказаться ночью у него в камере на расстоянии прямого удара… для безоружного. Джон вышел вон, и хотя Джеймс подозревал, что к нему-то не явятся средь ночи двое-трое гостей с удавками и кинжалами, и яда в вино никто не подсыплет, и вообще можно не опасаться за свое здоровье, ему тоже захотелось выйти вон. Надоело, в конце концов. Из камеры над обрывом был один сложный, но безопасный выход — через дверь, через подкуп стражников, через долгую интригу, которую следовало вести и отсюда, и снаружи; и был второй, который никуда не вел, разве что на тот свет. Чтобы спуститься с Дун Эйдинской Скалы, нужны: костыли, веревки, крюки, перчатки, белый день и желательно напарник. Без этого всего существенно проще покончить с собой при помощи той двузубой вилки из альбийского олова, которую один дурак уже битый час рассматривает, думая, не заменит ли она ему крюк. Вилка не гнется от взгляда, но вот надеяться, что она выдержит вес человеческого тела… или часть веса… значит искушать Господа. Господи, ну ты простишь мне это, в случае чего? Что хорошо в здешней тюрьме — предсказуемость; вот сейчас поглядит через решетчатое окошко в двери стражник, увидит, что узник валяется на кровати прямо в сапогах, закинув ногу на ногу, а руки за голову, с кошкой на груди, и мрачно пялится на свечу, то есть, проводит время как обычно, и уйдет до полуночи. Слышно его шагов за двадцать, подкрадываться он не обучен и башмаки у стражника тяжелые. Значит, на то, чтобы добрая льняная простыня — спасибо подружкам, — превратилась в добрую узловатую веревку, есть час с небольшим. Вполне достаточно. И на то, чтобы споить луне за окном вечернюю бутылку вина, обычным образом заснув к полуночи — тоже. Решетки здесь проверяют на надпил. Но не руками, глазами проверяют. Смотрят. Чем еще хорошо вино, красное, неместное, сладкое… липкое оно. Металлические опилки собрать, на капле вина замешать, надпилы замазать. А один прут нужен целым — для веревки. Кто это там жаловался, что дворец не пирог? Буду жив, буду хвастаться, что проложил себе дорогу из цитадели при помощи ножа и вилки.

Уже снаружи, над болотом тьмы, прилаживать решетку на место — то ли очередное искушение Господа, то ли разумная предосторожность, защита от беглого взгляда через дверь — узник спит, накрывшись плащом, на столе лежит опрокинутая пустая бутыль, и решетка на месте. И дерзость, конечно, и подпись с оттиском кольца — вот вам, господа Мерей и Мейтленд, ваши планы, вот вам, Ваше Величество, ваш маринад! Испарился. Улетучился. Сквозь стены ушел. В камень утек. Вот на этом веселье — только о нем и думая — теперь вниз. Стена — это просто. Вернее, это тяжело, но стена сложена из камней и строили цитадель не ромеи. Да еще ветер поработал, выедая мякоть. Темные пятна, светлые пятна, щели между камнями, трещины в камнях, все находится, будто прыгает под пальцы, подставляет опору. А торопиться не надо. Все время — наше. Летний рассвет — ранний, но до него еще часы. А подножие скалы не стерегут. Посты стоят выше — и дальше. Там, внизу — только частокол, как защита от ошибок, гарантия предусмотрительности. Невидимая раскрытая пасть с кривыми ржавыми зубами. Давно голодная, дышащая холодом. Под толщей темноты, на самом дне, затаилась как огромная рыба, и ждет — а я в темноту спускаюсь, как в ледяную воду, обжигающую, но и поддерживающую на плаву. Не утону. Не дождешься. Везет. Дважды нашлось, где закрепить веревку — так, чтобы можно было потом,

отыскав опору, ее сдернуть. Дважды. Стена, которую строили люди, давно кончилась — а эту сотворил Бог, когда складывал кости земли. Хорошо сотворил, добротно, ни взрыв вулкана ее не снес, ни что иное. И ветер с ней позабавился вдоволь. На одном таком каменном карнизе можно было даже лечь — и он полежал, недолго, чтобы не уснуть и чтобы мышцы не окаменели… камень на камне. Теперь он знал эту скалу, эту дорогу всем собой, лучше, чем любую из женщин… Скажут же — не бывает, невозможно. Скажут — никому не удавалось вот так, без подготовки, с вилкой и вдохновением наперевес. Решат поутру, что решетка выпилена для вида, а на самом деле Джеймс Хейлз вышел через дверь.

Даже обидно как-то; надо будет, уже спустившись, что-нибудь такое устроить… в доказательство. Мысль оказалась несвоевременной: оступился, чудом удержался на стене, едва ногу не вывернул, а спину все же потянул — дальше она при спуске отзывалась довольно сильной, но — спасибо, Господи — все же терпимой и не сбивающей с ритма болью. Мысль была правильной. И не из-за славы, а потому, что озверевший лорд-протектор наверняка начнет потрошить стражу, полетят головы… а эти люди не виноваты. Все. Кроме дежурного по коридору, которому тоже, впрочем, положены тяжелый штраф и увольнение — а не допрос с пристрастием и веревка. Веревка… Земля пришла снизу, когда Джеймс уже обвыкся в воздухе и чувствовал себя кем угодно, только не человеком — мышью летучей, ящерицей, филином. Твердь под ногами оказалась слишком плотной и недружелюбной, и нужно было приучаться заново ходить по ней. Камень и песок, земля и трава, пустите меня. Когда он распластывался по камню, выслеживая ленивого сонного стражника, сошедшего со своего места по нужде, то делал это, чтобы заново привыкнуть к тому, что под подошвами не пусто. Подцепил, еще в полете зажал стражнику рот, уронил на землю, придавил горло, подождал, пока закатятся глаза… есть. Обобрать, связать, заткнуть рот — и отволочь к частоколу. Не было беды, завела себе совесть… И потратил еще не менее шести медленных отченашей на обустройство пленника. Так что когда Джеймс в чужих куртке и шлеме шел по склону вниз, за спиной у него оставался несчастный стражник, примотанный к столбу частокола желтой самодельной веревкой. Узел которой был прибит к дереву сильно поцарапанной оловянной вилкой. А на лбу у стражника и для верности на его белой повязке красовались в первых лучах рассвета рыжие клейма — львы и роза Хейлзов с фамильной печати. И цвета, кстати, почти родовые — кровь из мелких сосудов почему-то светлее венозной, а пальцы Джеймс при спуске ободрал больше, чем хотел бы.