Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

— Дежурный противовоздушной обороны, — послышалось в темноте. — А ну, затемнение!

— Да ведь светает, день уж на дворе! — раздраженно откликнулась Текла.

— Княгиня у себя? — спросил Спыхала.

— В гостиной, укладывает миниатюры, — ответила Текла.

Казимеж вошел в дом. Повсюду горел свет. Все было освещено a giorno {90}, как в дни больших приемов. В холле на стуле сидел Алек в пальто, в шляпе, с несессером в руке. Сонно уставившись в одну точку, он курил папиросу. Ни Алек, ни Спыхала не поздоровались.

— Где мама? — только и спросил Спыхала. Алек молча указал папиросой на дверь гостиной. Спыхала вошел туда.

В гостиной царил беспорядок. Среди соломы и стружки, среди нагроможденной мебели неподвижно стояла Мария. Подтянутая и высокая, она вдруг показалась Казимежу той, былой, давней. В тот памятный день, когда он впервые увидел ее, она вот так же стояла посреди развороченной комнаты и протягивала к нему руки. На этот раз она рук не протянула.

— Поезжай, Мария, — без всяких вступлений сказал Спыхала. — Уже светает. А то днем самолеты бомбят…

Княгиня в смятении посмотрела на него. В ее больших голубых глазах застыли и скорбь, и какой-то испуг. Не немецких самолетов боялась она, а той минуты, которая должна была наступить.

— Поезжай, — повторил Спыхала.

Мария накинула парусиновый плащ и вновь с тревогой посмотрела на Спыхалу, а потом бросила взгляд на портреты и миниатюры, висящие над диваном. Так она их и не уложила.

— Ну вот видишь, видишь…

Наконец-то она протянула к нему руки — Спыхала так долго ждал этого. Он бросился к ней и стал целовать ее руки — как тогда, двадцать лет назад, и, как тогда, ему показалось, что начинается какая-то другая, новая эпоха в его жизни, наступает что-то огромное…

— Вот видишь, видишь, снова скитания, — сказала княгиня.

В этот момент вошел Алек.

— Мама, все готово, — нетерпеливо произнес он, — едем же.

— Возьми эти миниатюры, — сказала княгиня.

Алек быстрым движением сорвал со стены — словно горсть крыжовника с куста — несколько миниатюр и сунул их в карман.

— До свиданья, — сказала княгиня Спыхале и, вскинув обе руки, повязала на маленькой соломенной шляпке шелковую густую вуаль дымчатого цвета. — До свиданья.

Вот и все. И только когда она уже сидела в автомобиле рядом с сонным Алеком и коричневой Мухой, которая одна веселилась и звонко лаяла, радуясь поездке, когда Текла уложила в ногах последние чемоданы и пледы, только тогда Билпнская обратилась к Спыхале:

— Казек, — сказала она, высунув из автомобиля руку в коричневой перчатке, — а может быть, ты все же поедешь с нами?

— Места уже нет, — угрюмо сказал Алек.

— Нет, нет, — покачал головой Спыхала и почувствовал, что взгляд его застилают слезы. Он даже не понял, отчего так расстроился, — то ли жаль было, что она уезжает, то ли потому, что она так жестока в своем эгоизме.

— Ох, Кази, — сказала княгиня, — ne pleurez-pas! {91}

В этот момент шофер включил мотор. Красивый «бюик»

Спыхалы легко отъехал от крыльца, обогнул двор и исчез в черном провале ворот. Казимеж взглянул на высокое небо, простирающееся над четырехэтажным домом. Небо было зеленое, а с одной стороны розовое.

— Только бы беда с ними не стряслась, — прошептала стоявшая рядом с ним Текла. И как-то про себя прибавила: — Пойти, закрыть там все.

Спыхала вышел на улицу. От Иерусалимских Аллей его отделяло несколько десятков шагов. Он взглянул в ту сторону. По мостовой с мерным шумом двигался плотный поток повозок, лошадей, экипажей, карет, автомобилей. Пешие цеплялись за грядки телег, за подножки, усаживались сзади на багажниках. Раненые солдаты с окровавленными повязками на голове сидели на каких-то пушках, которые непонятно каким образом затесались среди этого хаоса и катились вперед, словно огромные муравьеды с задранными мордами. В машинах сидели бледные, сонные люди; собаки, клетки, лампы и пальмы создавали на возах беспорядочные натюрморты.

Все это было озарено серовато-розовым, каким-то театральным светом, идущим из-за Вислы. Время от времени то один, то другой из беженцев поднимал голову и, озираясь, кидал беспокойный взгляд на высокое, еще темное на западе небо.

На углу Брацкой и Иерусалимских Аллей густая толпа разделялась на два потока, а потом снова сливалась, огибая свободный островок. На островке этом лежала убитая лошадь, как-то вывернув и далеко откинув голову, задрав все четыре ноги. Большие, крепкие подковы на копытах розовели в рассветных лучах.

Спыхала постоял на краю тротуара, бессмысленно глядя на прущую толпу, на поток лошадей и коров, на людей, которые, согнувшись, автоматически двигались вперед, вперед, вперед. Что же делать дальше?

В эту минуту небольшой темно-синий автомобильчик резко затормозил перед ним, заскрежетав подножкой о край тротуара. За стеклом возникло спокойное лицо Ройской.

— Едемте со мной, — сказала она, опуская стекло. — Скорее, скорее, тут нельзя стоять.

Казимеж, не раздумывая, позабыв о «малом» и «большом» сборах Войцеха, открыл дверцу машины, сел рядом с пани Эвелиной, и они поехали. Все тот же розоватый, призрачный свет падал теперь на лицо Ройской, озарял ее серебристые волосы и слепил ему глаза. Машина с трудом пробивала себе дорогу. На виадуке было посвободнее, но на Праге они вновь попали в такой затор, что двигаться вперед пришлось черепашьим шагом. Ехали молча.

Ройская нагнулась к шоферу и сказала:

— Поезжай, Людвик, по Отвоцкому шоссе, может быть, там посвободнее.

Действительно, на Отвоцком шоссе было свободнее, и маленький синий автомобиль рванулся вперед. Со стороны Любельского шоссе начали доноситься первые взрывы, становилось все светлее. День вставал, воздавая хвалу солнцу.

Через час они уже были в Пустых Лонках. Ройская принялась хлопотать по хозяйству. Спыхала даже не вошел в дом, а сразу отправился в парк.

Старые, высокие деревья стояли в самом расцвете сил и великолепия под голубым утренним небом. Огромные клены осеняли зелеными чепцами низкую черемуху и калину, которые были усеяны черными и коралловыми ягодами. Покой царил между уходящими ввысь стволами, осенние цветы на клумбах пахли поздним, не медовым уже ароматом. И все пережитое показалось ему сном.

Только временами доносился низкий, зловещий рык и слышно было издалека, как где-то на кого-то или на что-то падают бомбы. А здесь царила тишина и легко колыхались зеленые листья.

В этой прогулке по густому, уже не совсем зеленому парку его неотвязно сопровождал все тот же и не медовый и не цветочный запах. И только потом он сообразил, что это же самый старый из запахов, которые он помнит: аромат детства — запах земли.

Видимо, где-то за парком пахали — люди Ройской трудились так же невозмутимо, как она сама, — и запах свежей, влажной земли, казалось, узкими струйками просачивался между величественными стволами кленов и ясеней.

Спыхала остановился и с минуту втягивал ноздрями этот запах. Вспомнилась родная хата, и дед, и отец — воспоминания, которые он всегда отгонял. И теперь вот тоже отмахнулся. Он пошел к дому. Здесь последние фиолетовые астры, уже тронутые ржавчиной, толкались на большой клумбе, как озорные дети.

В этот момент из деревянного причудливого дома с двумя башенками по бокам вышла Ройская. В руках у нее был огромный сноп осенних цветов, которые, видимо, кто-то только что принес ей. Она спокойно улыбнулась Спыхале.

— Я на могилу Юзека. Идемте вместе.

Спыхала молча пошел за нею. Дорожка, ведущая к храму Сивиллы, была довольно узкой, так что ему пришлось шагать следом за Ройской. Невольно его поразила ее упругая, спокойная походка и то, что Ройская успела сменить свой дорожный костюм на летнее, светлое платье.

«Сколько же ей, черт возьми, лет? — Задав себе этот вопрос, он начал довольно сложным образом высчитывать: — Со времени нашего разговора в Одессе прошло лет этак… боже милостивый, уже двадцать пять лет! Четверть века! Как много с тех пор изменилось — а она все такая же…»

Видимо, и Ройская думала о том же. Нажав на сердцевину выкованного из железа подсолнечника, она вошла в беседку, возложила охапку фиолетовых и желтых цветов на красный мрамор надгробия, а потом, опустившись на полукруглую скамью, прилегающую к стенам беседки, произнесла:

— Помните наш разговор в Одессе?

Разговоров в Одессе было много, но Спыхала сразу понял, что речь идет о разговоре в июле 1914 года. Ведь и он сам думал именно о нем.

— Помню, — сказал он, садясь по другую сторону плиты. — Как раз о нем я только что вспоминал.

— Как странно бывает в жизни, — с заминкой сказала Ройская. — Иногда забываешь о важных вещах… а ведь этот разговор не был таким уж важным… вовсе не был важным…