Белый раб - Ричард Хилдрет

В конце концов, возмущённый грубостью и самоуверенной наглостью мистера Гуджа, я дал волю своему горячему темпераменту, и мы с ним поссорились; дело кончилось тем, что я тут же на месте избил моего компаньона тростью, после чего, само собой разумеется, наши деловые отношения уже не могли возобновиться.

Да, для такой работы у меня характер был чересчур мягкий. С мужчинами ещё куда ни шло, но женщины, и старые и молодые, как только дело доходило до разлуки с матерью, с дочерью, с маленькими детьми или с мужем, устраивали такие сцены, что тому, в ком есть хоть капля человеческого чувства, их было не выдержать. Следовало придумать что-нибудь другое, а это было не легко. Таких дел, которыми, не роняя своего достоинства, может заняться на Юге джентльмен, очень немного. У меня были хорошие манеры, я мог спеть модную песенку, рассказать забавную историю. Всё это обеспечивало мне любезный приём всюду, где бы я ни появлялся. И так как вина я не пил и умел играть в карты и в кости, в бильярд и в фараона, мне нередко удавалось выиграть кое-какие деньги, и в конце концов, за неимением лучшего, это стало моей профессией и единственным способом заработка.

— Неужели, — спросил я, движимый желанием хоть чуточку отомстить за язвительные замечания, которыми мой собеседник несколько раз задевал меня, — неужели это именно одна из тех профессий, которыми на Юге джентльмен может заниматься, не роняя своего достоинства?

— Разумеется! — ответил он. — Никто ведь не станет отрицать, что игра — благородное дело. Большинство джентльменов на Юге играют. Случается, правда, время от времени, что какое-нибудь законодательное собрание, поддавшись приступу добродетели или снедаемое угрызениями совести, издаёт законы, вносящие в это дело какие-то ограничения. Но никто с этим не считается. Разве что какой-нибудь проигравшийся простофиля начнёт взывать к закону. По сути дела быть игроком ничуть не хуже, чем быть рабовладельцем. А между тем, в силу каких-то нелепых предрассудков, нас, как и работорговцев, не считают настоящими джентльменами, хоть мы и вращаемся постоянно в их кругу. Признание мы получаем только тогда, когда, выиграв достаточно денег, оставляем игру и приобретаем себе собственную плантацию.

— Ходят слухи, — заметил я, — что люди вашей профессии не всегда удовлетворяются честными способами игры и прибегают к другим.

— Это верно. Добрая половина всех игроков действительно этим занимается. Тут нужно только умение и подходящий случай. Это уж всегда так: в карточных играх удачу хотят подменить ловкостью. Пусть даже мы и грабим господ плантаторов: разве они не существуют тем, что грабят своих негров? Какое же право они имеют жаловаться? Не то же ли это самое? Говорю вам: здесь, в южных штатах, вся наша система сверху донизу основана на грабеже. Грабят друг друга все, на всех ступенях общественной лестницы. Одни только рабы да ещё кое-какие белые бедняки действительно зарабатывают свой хлеб честным трудом. Плантаторы живут за счёт рабов, которых они принуждают работать сверх всяких сил. Рабы крадут всё, что могут, у плантаторов, и многие белые потворствуют и даже помогают им в этом. Целый легион североамериканских кровопийц, разные торгаши — янки и нью-йоркские дельцы — наводняют страну и высасывают её соки. А мы, люди, у которых достаточно трезвая голова и ловкие руки, чтобы обвести вокруг пальца всю эту шайку: и плантатора, и торговцев-янки, и нью-йоркских агентов, мы — и я твёрдо в этом убеждён — стоим на столь же прочной нравственной основе, как и они. Всё здесь принадлежит сильному, ловкому и хитрому. Вот на чём зиждется общество здесь, на Юге; жизнь за чужой счёт — один из наших первородных грехов. И, если я не ошибаюсь, такое положение нашло себе даже защитника в лице одного северного богослова, который провозгласил, что за грехи общества отдельный человек не отвечает, И если эта добросердечная теория, против которой, кстати сказать, у меня нет особых возражений, будет способствовать спасению душ Мак-Грэба и Гуджа или плантаторов, у которых она находит покровительство и поддержку, то почему же мы, джентльмены по призванию, одни только должны быть лишены возможности пользоваться её привилегиями?

Глава пятьдесят вторая

Под деланной развязностью и весёлостью этого пустившегося в философию авантюриста я без труда уловил выражение искренней печали и даже стыда за тот путь, по которому он пошёл, хоть он и старался оправдать себя тем, что лишь применял в жизни основной принцип всякого рабовладельческого общества. Мыслью этой он, казалось, гордился и не раз очень ловко к ней возвращался. Он признавал, что, вообще-то говоря, наживаться на ограблении людей слабых и простаков не следует. Но тут же добавлял, что если не он, так кто-нибудь другой всё равно станет жить этим способом. И его воздержание не спасёт их. Слабым и простакам на роду написано быть ограбленными, и участи этой им не избежать. Можно ли ожидать, что он, человек, воспитанный в роскоши, откажется от занятия, которое, правда, неустойчиво, сопряжено с разными превратностями и не слишком чистоплотно, но которое тем не менее даёт ему заработок, чтобы ради успокоения своей совести подвергаться риску умереть с голоду? Он сказал мне, что, несмотря на то, что он игрок-профессионал, совесть у него всё-таки есть. О наличии её свидетельствует хотя бы его ссора с Гуджем и Мак-Грэбом и то, что он бросил торговлю рабами, на которой мог бы составить себе состояние. Но всему есть предел. Человек должен жить — и жить в соответствии со своим положением и способностями. И ввиду всего этого он не видит, почему он должен бросать свою профессию, если рабовладельцы не отпускают на свободу своих рабов. Да и я сам держался того же мнения.

Помимо того, что человек этот был мне нужен и я рассчитывал получить от него более полные сведения для продолжения моих поисков, его талант рассказчика и приятные манеры мне нравились. Поэтому я попросил его продолжать, и он, по-видимому, был этим польщён. Похвалив его за догадливость, я сказал, что много лет тому назад я действительно был в близких отношениях с одной невольницей и что описание её наружности и все обстоятельства, о которых он упомянул, заставляют думать, что именно её Мак-Грэб купил в Северной Каролине и продал плантатору в Миссисипи; я добавил, что, по всей вероятности, находившийся при ней ребёнок был моим сыном.

Я спросил его, как звали купившего их плантатора и не могли бы мои новый друг помочь мне отыскать их следы.

— Ну, а если вы их найдёте, что же вы тогда будете делать? — спросил он.

— Выкуплю их, если это окажется возможным, а затем дам им свободу, — ответил я.

— Обдумайте и взвесьте всё хорошенько, — сказал он серьёзно, — раньше чем предпринять такой шаг. Время, как вы знаете, всё меняет. Вы не можете рассчитывать найти ту девушку, с которой были близки тогда в Северной Каролине. Ах, лгунья какая! Ведь она уверяла меня — и слёзы ручьём текли из её глубоких тёмных глаз, — что у неё есть супруг, единственный мужчина в её жизни, и что он отец её ребёнка. Она говорила, что несколько лет тому назад работорговцы увезли её мужа на Юг и она всё ещё надеется когда-нибудь встретиться с ним! Не думайте, что она могла остаться вам верна. Даже если б она и хотела этого, это было бы для неё невозможно. Допустим даже, что вам удастся найти её, она, может быть, уже растолстела, как пивная бочка, и исполняет у какого-нибудь джентльмена обязанности экономки, а может быть, и кое-какие другие. Или же она сейчас кухарка или прачка, и у неё, как предсказывал Гудж, целая куча детей, отличающихся приятным разнообразием цветов и оттенков. Впрочем, на этот счёт такие вот мулатки, как она, очень разборчивы и капризны, совсем как белые женщины; они не очень-то соглашаются вступать в связь с рабами, кожа у которых темнее, чем у них.

Как ни мучительно было для меня такое предположение, всё же я должен был признать, что оно очень вероятно. Чего только не могли сделать двадцать лет рабства с моей любимой женой! Каким унижениям, издевательствам, какому позору и каким искушениям она могла подвергнуться — и прежде всего потому, что её красота, скромность и обаяние не могли не притягивать к себе людей. Ведь ни закон, ни религия, ни общественное мнение ничем не защищали её от разнузданной страсти и не только развратного сластолюбца, а любого патриархального плантатора-многоженца или просто пылкого юноши, или, наконец, какого-нибудь богача, которому могло заблагорассудиться её купить.

Сердце моё готово было разорваться, и голова кружилась при одной мысли об этом.

— Ну, а что касается мальчика, — продолжал мой мучитель, — то если б он был таким, каким я видел его тогда: весёлым малюткой, только что научившимся говорить, живым и жизнерадостным, когда он ещё не знал, отчего его мать проливает такие горькие слёзы, — вы могли бы ещё надеяться что-нибудь из него сделать. Да, таким ребёнком можно было гордиться. Но во что он должен был превратиться, будучи воспитан в рабстве? Если вы действительно хотели быть отцом ребёнка и любовником его матери, вам не следовало на такой долгий срок оставлять их рабами.